Пришлось вмешиваться даже Ларсену.
Хотя Герхард уже больше и не был командиром батальона, но он продолжал жить вместе с нами в первом бараке, получал свой офицерский паек и пел старинные песни, аккомпанируя себе на гитаре.
Командиром батальона стал Клаус.
Так что эти летние месяцы оказались довольно занимательными. Теперь по рекомендации медсестер стригли наголо только тех пленных, которые не содержали свои волосы в чистоте.
Часть добросовестных рабочих была «расконвоирована». Им разрешалось ходить на работу без конвоя.
Очень часто в лагере проводились политические мероприятия. Каждый день появлялось что-то новое. Теперь все с нетерпением ожидали Ларсена, когда он приходил в лагерь. А если на таких мероприятиях должна была переводить фрау Ларсен (поскольку будущий Герой Советского Союза собирался выступить с речью), то к ней со всех сторон бросались пленные, спеша предложить табуретку.
Даже Борисов стал вести себя более человечно. Это значит, что он стал реже появляться в лагере. Казалось, что его совсем не интересовало, когда некоторые пленные начали уличать во лжи самих себя: «Я должен заявить, что во время допроса по ошибке дал неверные показания. Прошу занести в протокол, что с 1937 года и до момента призыва в ряды вермахта я состоял в НСДАП».
Мы в активе тоже заразились общим оптимизмом. По настоятельному совету Фриделя Каубиша мы добровольно вскопали огород Борисова. На участке подполковника мы посадили картофель. Жена подполковника выходила на веранду в своем американском халате и лично давала нам указания.
— Давайте поможем семье Ларсен и вскопаем их огород! — предложили Мартин, Курт и я.
Ганс с удовольствием присоединился бы к нам, но у него действительно не было времени.
Из-за большого наплыва интернированных после капитуляции Германии в Осташкове был создан городской лагерь.
— Очевидно, что кого-то из актива переведут в городской лагерь, — сказал мне Ганс. Я уже слышал разговоры, что меня тоже направят туда. Ганса, меня и кого-то третьего.
На самом деле мне совсем не хотелось этого. Ведь тогда мне придется расстаться со своими друзьями — Мартином и Куртом. Но я решил, что не буду никого ни о чем просить. Пусть все идет своим чередом. Ведь то, что обычно делаешь сам, всегда бывает неправильным!
В конце концов пришло официальное решение. Ганс, я и еще один активист должны получить пропуск, чтобы мы могли не реже одного раза в неделю приходить в лесной лагерь для консультаций. Кроме того, в городе мы должны были жить не в городском лагере для военнопленных, а в отдельной квартире.
— Это совсем неплохо, — сказал я третьему активисту, когда мы ждали приказа о выступлении, который должен был прийти из комендатуры.
Я попросил Шауте достать мне вещевой мешок. Мне всегда трудно давались торговые сделки. Поэтому я был рад, когда всего лишь за семьсот граммов хлеба Шауте выменял у одного из вновь прибывших интернированных отличный вещевой мешок. В него вошло все, что у меня было из вещей: полотенце, табакерка, сделанная из жестяной банки от американских мясных консервов фирмы «Оскар Майер», мыльница из такой же жести и расческа, которую я достал с прицелом на будущее, так как мои волосы были пока еще слишком короткими. У меня еще сохранился и зеленый химический карандаш из русского военного госпиталя. Кроме того, я засунул в вещмешок и сценарий спектакля для кукольного театра, над которым работал последние недели.
Из-за кукольного спектакля мне тоже было жалко уезжать. Наша театральная труппа только что закончила подготовку кукольного спектакля. Главными действующими лицами, наряду с возвратившимся на родину пленным Фрицем, были: старый нильский крокодил Онтарари, белокурая Анни и старый Крупп. Но главным элементом всего спектакля был большой портрет Гитлера, который вращал глазами и с помощью хитроумного механизма так широко разевал рот, что мог проглотить остальные фигуры.
Между прочим, жестянщик, который обычно должен был изготавливать для Борисова чайники и кружки из жести консервных банок, закончил портрет Гитлера как раз в те дни, когда поступило сообщение о его смерти.
— Это надо обязательно запатентовать! — сказал я жестянщику, заставляя вращаться с помощью хитроумного механизма глаза на портрете Гитлера.
Ну а Мартину я сказал:
— В какое же сумасшедшее время мы живем!
Прошло еще несколько дней, прежде чем я и третий активист получили приказ о переезде в Осташков.
Однажды я подумал, что время уже пришло, когда меня вызвали в комендатуру. Но оказалось, что всего-навсего я должен был отнести в главный лагерь какой-то список.
Ганс всякий раз возмущался:
— Мы не мальчики на побегушках! Мы здесь для политической работы!
Но меня это вполне устраивало.
Я отправился один через торфоразработки, где буйно цвела пушица, а какие-то птицы постоянно взлетали в небо.
Мне предстояло пройти мимо машины по изготовлению торфяных брикетов, где пленные снимали с движущейся ленты транспортера готовые брикеты и после сушки складывали их в огромные бурые штабеля. При этом я с трудом заставил себя подойти к рабочей бригаде.
Конечно, сейчас, лётом, им было гораздо легче, чем мне тогда, зимой.
Кроме того, многие из них лишь недавно прибыли в лагерь. Поначалу они потешались над жалким видом старых пленных, для исхудавших рук которых даже небольшие торфяные брикеты были слишком тяжелыми. Многие из вновь прибывших пленных разделись по пояс и уже успели загореть до черноты под жаркими лучами солнца, которое нещадно палило с небес. Я на несколько минут задержался возле машины и записал себе в блокнот, что у десятерых рабочих на ногах были деревянные башмаки, и они постоянно спотыкались на разбросанных пластах торфа. Правда, я уже заранее знал, что наша докладная записка ни к чему не приведет. Пленные тоже знали об этом. Это стало известно даже новичкам. Но тем не менее надо было пытаться снова и снова.
— Да, конечно, мы сделаем все возможное! — сказал им я.
И продолжил свой путь. Некоторое время я раздумывал, какую выбрать дорогу: через поворотный треугольник или напрямик по тропинке через болото. Тут до меня дошло, что в данный момент я волен сам распоряжаться собой, что у меня появилась пусть маленькая, но частичка свободы.
Солнце палило здесь так, как это обычно бывало в Германии во время отпусков.
Недалеко от тропинки я заметил на песке мертвую гадюку, лежавшую в угрожающей позе. Я забрал ее с собой, когда возвращался к себе домой в лесной лагерь.
В комендатуре все вытаращили глаза от удивления, когда я показал им ядовитую змею.
Курт положил гадюку Генриху, который уже спал, прямо на одеяло.
Но Генрих до конца сыграл свою роль невозмутимого священника, когда проснулся. Вместо того чтобы испугаться и изобразить на лице ужас, он улыбнулся, как святой Франциск Ассизский.