Совсем не случайно и не по недоразумению мы все попали в плен, который у всех народов всегда считался тяжелейшим испытанием. Всем нам следует задуматься над тем, как мы оказались в беде.
И вообще, мы должны стать политически грамотными людьми.
Поэтому нас, активистов, и направили сюда.
И если у вас возникнут какие-нибудь вопросы, мы попытаемся на них ответить. В рамках наших возможностей, разумеется.
Утром я умываюсь, стоя в лодке, нижняя часть кормы которой находится в воде. На озере царит приятная прохлада. Вдоль берега озера теснятся дома, дворы которых спускаются к самой воде.
На полуострове раскинулось белоснежное здание монастыря. (Житенный монастырь (основан в 1716 г.) на острове, соединенном с берегом дамбой. — Ред.) Деревянная погрузочная платформа, вдающаяся далеко в озеро, служит причалом для буксиров.
Высокие старые деревья обрамляют место для прогулок. Когда дует ветер, на озере возникает слабый прибой.
Вдоль тихих, поросших травой улиц стоят маленькие домики, как в Голландии, с когда-то окрашенными резными деревянными карнизами.
Но многое выглядит безжизненным. Конечно, не там, где кожевенный завод построил дом для передовиков, густонаселенный дом казарменного типа с железной пожарной лестницей до самой крыши. Площадка перед тем домом просто кишмя кишит детьми и босоногими женщинами.
Не выглядит безжизненной и центральная площадь, где возвышается белый памятник Ленину, где вывешивается газета «Правда» и где целый ряд арок обрамляет сохранившуюся колокольню церкви.
Безжизненными выглядят зеленые улицы, где пасутся козы. По этим улицам не проезжает ни одна автомашина.
И только иногда старенькая бабушка, которая раньше ходила с церковной процессией, медленно пройдет от одних ворот к другим. Осташков — это город, бередящий душу. В нем так много истории. Эти церкви и часовни, эти монастыри с мощными стенами и следами революции 1917 года.
Купол колокольни, находящейся рядом с лагерем, похож на корону папы римского. Одна из колонн взорвана, чтобы можно было сбросить вниз колокола. Внизу, в колокольне, находится продовольственный склад, где хранится белокочанная капуста для нашего лагеря. Вверху каркают черные вороны, собирающиеся в огромную стаю. Это хриплое карканье, разносящееся с раннего утра до позднего вечера над лагерем для военнопленных, звучит зловеще и угнетающе действует на психику.
Не утешает и то, что в одной из базилик позади колокольни и позади самого собора с пятью куполами луковичной формы под разбомбленным аттиком разместился хлебозавод. Когда в лагерь дует ветер со стороны озера, то он приносит с собой волнующий аромат озерных водорослей и свежеиспеченного хлеба.
Конечно, и озеро, и хлеб, и взорванная церковь — это все российские дела. Но с другой стороны, ведь и мы, пленные, находимся среди всего этого.
Я стою в уборной и понимаю, что надо поставить в известность санитара. В свежевырытой выгребной яме глубиной добрых три метра кишмя кишат белые черви. Но пока я стою и прикидываю, сколько хлорки надо высыпать в эту яму, я замечаю нечто странное в углу выгребной ямы. Я просто не верю своим глазам. Разве это не глазные впадины черепа, из которых вода вымыла глину?
До крайности возмущенный увиденным, я отправляюсь к старосте лагеря.
— Это неслыханное свинство! Что за кости валяются в уборной? — набрасываюсь я на него.
— Мы ничего не могли исправить! — оправдывается тот. — Когда мы копали выгребную яму, то повсюду натыкались на скелеты. Возможно, раньше там было старое кладбище.
Старое кладбище?
Я внимательно смотрю на старосту лагеря. Он не отводит взгляд. Потом я опускаю глаза. Какой возраст этих скелетов?
Лет тридцать.
Что произошло здесь около тридцати лет тому назад?
Великая Октябрьская социалистическая революция. А в Осташкове проживало много священнослужителей: попов, монахов и монахинь. И все они считались классовыми врагами, которых надо было непременно расстрелять.
— Но вы могли хотя бы вытащить кости из выгребной ямы, прежде чем начать пользоваться этой уборной! — упрекаю я старосту лагеря.
— Да мы вытаскивали! — оправдывается тот и барабанит костяшками пальцев по крышке стола. — Но что ты будешь делать, когда мертвецы лежат там друг на друге слоями. То, что там валяется сейчас, появилось позже. Эти останки были вымыты водой из глины, когда мы начали мочиться в яму.
Что тут скажешь? Трудно выразить словами то, что творится у меня в душе. Здесь любое слово будет неуместным. Но многие из новеньких ждут от меня разъяснений.
— Если бы Иван отпустил нас домой сразу после капитуляции, мы бы все стали коммунистами! — говорит Вилли Кайзер.
Так велика была наша ярость из-за того, что наша родина превратилась в руины. Так всех достало это безумие.
Когда мы собираемся в тени груши, они снова и снова рассказывают мне, как попали в плен.
— Жаль, что у нас нет той листовки. Там было написано, что нас сразу отпустят домой.
— Откуда нам знать, кто написал ту листовку. Наверняка в ней не была отражена официальная позиция советского командования. В противном случае вы не оказались бы здесь! — по долгу службы пытаюсь я успокоить возбужденные умы.
— Какая низость! — начинают все снова. — Сначала они издают постановление, в котором говорится, что будет наказан каждый, кто распространяет слух о том, что нас отправят в Сибирь. Они даже устраивают для нас прощальный вечер — после того как мы сложили оружие. А потом поезд медленно поворачивает в сторону Сибири!
— Я сразу подумал, что так оно и будет! — говорит Вилли Кайзер. — Поэтому я вел себя совершенно спокойно, когда нас перегружали. И вдруг я заметил, что солнце находится уже не слева, а справа от вагона. Послушал бы ты наших горлопанов. Они сразу прикусили язык! Но тем не менее это настоящая подлость, так обманывать нас. Я думал, что они придумают что-нибудь получше!
— Послушайте! — снова включаюсь я в разговор. В конце концов, как активист, я должен направлять дискуссию в нужное направление. — Я, конечно, не могу установить, кто во время капитуляции обещал вам немедленное возвращение в Германию. Давайте оставим это пока без объяснения. Но представьте себе, если бы вам сказали, что вы попадете в русский плен. Разве при том образе мыслей, какой у вас был тогда, не стали ли многие из вас продолжать борьбу? И чем бы закончилась эта песня? — продолжаю я, видя, что некоторые согласны со мной. — Сколько еще тысяч сыграли бы в ящик. Ведь я думаю, всем понятно, что 9 мая выиграть войну было уже невозможно.
Если посмотреть на ситуацию с этой стороны, то я оказываюсь прав, считают многие. Но тем не менее поступать так с ними было подло.
— И потом еще одно соображение, — продолжаю я рассуждать. — Мы, старые пленные, попавшие в плен раньше вас, даже рады, что вы присоединились к нам. Родина, чего доброго, забыла бы о нас. Какую роль может играть потеря какого-то миллиона человек?! Но после того, как к нам присоединились вы, интернированные уже после капитуляции, мы превратились в целую армию, насчитывающую много миллионов человек! И уж теперь нас всех родина наверняка не забудет! (Всего в советский плен с 22 июня 1941 г. по 9 мая 1945 г. попало 4 млн 377,3 тыс. военнослужащих вермахта и союзников немцев. После 9 мая 1945 г. сдались еще почти 1 млн 600 тыс. — Ред.)