— Иногда. Это верно. Но иногда все становится гораздо серьезнее. Так, например, где-нибудь там, в дальнем лесу, для бригады могут установить невыполнимую норму выработки, или у вас появится начальник, который будет воровать продукты у военнопленных. Иногда через некоторое время такая бесхозяйственность устраняется. Но пока суд да дело, туда посылают всех, кто попал в черный список.
Я хотел бы вдолбить в голову этого человека, который все-таки должен иметь представление о жизни, что в лагере нужно вести себя осмотрительнее. Разве могу я оставаться безучастным, когда слышу их неосторожные разговоры, которые могут накликать на них беду?
— Или, с другой стороны, есть хорошая работа. Возможно, осенью в каком-нибудь колхозе, где пленные смогут пару недель наесться досыта. Кого мы пошлем? — задаются вопросом немецкое руководство лагеря и антифашистский актив. «Тех, кто больше всех нуждается в этом, и, конечно, порядочных парней!»
Дружище Виддерих, вы не можете себе представить, в каком детском саду вы здесь живете по сравнению с другими лагерями!
Итак, вот это порядочные ребята!
Но может быть, они когда-то говорили, что нигде так много не спекулируют и не крадут, как в России?
И вот, услышав это высказывание, какая-нибудь свинья уже успела донести куда следует. И порядочные ребята попадают в черный список!
— Я точно знаю, — он делает ударение на слове «точно», — что вы, активисты, вычеркиваете фамилии людей, подлежащих отправке в лучшее место. Ведь русские не занимаются такими подлостями! Их это не волнует! — Уроженец Рейнской области теперь тоже идет ва-банк.
— Еще как волнует! Но ведь ты, надеюсь, сам понимаешь, что актив просто обязан вычеркнуть того, кто бегает по лагерю и всем рассказывает, что Советский Союз — это сплошной свинарник. Если актив не вычеркнет его из списка, то позднее это сделает политотдел. Но тот, кто при длительном пребывании в плену не будет хотя бы время от времени получать теплое местечко, тот подохнет! Ты это понимаешь?!
Я вынимаю сжатые в кулаки руки из карманов брюк. Уже не в первый раз мне приходится разговаривать таким тоном.
— Я прошу тебя, позаботься хотя бы о том, чтобы здесь поменьше болтали всякой ерунды! И пригляди за Малышом!
Но все мои старания напрасны. «Дорогой герр Виддерих» не может отказать себе в удовольствии, чтобы не показать русским фотографии, на которых он снят за рулем своей автомашины перед своим собственным домом. И русские считают его крупным капиталистом. То же самое они говорят и о любом рабочем, имеющем собственную квартиру в Германии. Герберт продолжает по-прежнему рассказывать всем, что в Осташкове дома разваливаются только потому, что русские слишком ленивы, чтобы отремонтировать кровельные лотки и водосточные желоба. (Просто почти не осталось мужчин после почти поголовной мобилизации. А с войны вернулось из таких русских городков и селений, где в конце войны забирали даже 17-летних, и в основном в пехоту, 2–3 человека из 10, из них 1 калека. — Ред.)
— И вот дожди вымывают первый кирпич, потом второй, пока дом не рухнет! Это типично для русских! — говорит Герберт. А это фашистское высказывание. — Но во всем обвиняют злых немцев! — добавляет он.
А Кубин доносит Борисову: «В городском лагере восемьдесят процентов военнопленных — фашисты!»
И Вилли Кайзер тоже фашист.
— И они еще собираются учить нас культуре! — искренне возмущается он.
Вилли занимается покраской домов и квартир в городе.
— Когда мне нужна зеленая краска, русские советуют мне брать свежий коровий навоз! — продолжает он.
Нет, они совершенно не согласны с тем, что именно война разрушила «цветущий советский сад товарища Сталина».
— Здесь дома ни разу не ремонтировались в течение тридцати лет! — сокрушается Герберт.
И все это произносится во всеуслышание, пленные искренне горячатся, когда заявляют:
— Да надо быть чокнутым, чтобы хотеть перенести эту систему в Германию!
Военнопленные постоянно общаются с местным гражданским населением.
— Недавно со мной произошел забавный случай, который о многом говорит! — делится своими впечатлениями Герберт. Правда, он говорит это не под грушей, где все собрались, а лично мне, но он наверняка расскажет это и другим пленным. — Я иду один по улице нижнего города. Неожиданно распахиваются ворота. Боязливо оглядываясь по сторонам, из ворот появляется старушка. И когда я прохожу мимо нее, она сует мне в руку морковку. «Я нике коммунист!» — говорит она. И тут же исчезает в подворотне.
А вот это уже антисоветская, фашистская пропаганда.
И постепенно интернированные начинают носить ведра с водой уже не так, как их носит здоровый человек. Теперь ведра уже бьются об их исхудавшие ноги.
Как стеклянной банкой накрывают пойманных мух, так и голод постепенно овладевает пленными. Сначала они не понимают, что с ними происходит. В голове появляется постоянная тяжесть.
Но пока они еще гордо вышагивают в своей элегантной военной форме. В черных комбинезонах танкистов. В коротких летных куртках. В длинных плащах мотоциклистов. Но однажды староста лагеря вынужден объявить: «Сдать военную форму! Она будет храниться в кладовой! Чтобы не испачкалась во время работы!»
— Приказ подполковника! — объясняет нам лейтенант Лысенко.
— Теперь дней восемь я не хотел бы появляться в лагере! — говорит Ганс.
Ведь мы уже знаем, как будут развиваться события дальше. Пленные сдают военную форму, которую они годами берегли и сохраняли, и вместо нее получают какие-нибудь вонючие, рваные русские обноски, оскорбляющие человеческое достоинство. Они сдают шикарные сапоги с двухшовными голенищами. Они мечтали, что смогут дойти в них до края земли. И вместо них получают башмаки с деревянной подошвой, в которых можно поломать ноги. Или кожаные ботинки, которые уже раз десять побывали в починке и совсем не спасают во время дождя.
Через несколько дней Мария, которой подчиняется кухня, щеголяет в новой юбке, которая, возможно, была перешита из немецкой шинели. А шикарные сапоги появятся позднее в Осташкове на черном рынке!
Когда я узнаю, что администрация лагеря собирается вывезти сапоги со склада, я выбираю себе самую лучшую пару. Пару высоких сапог, которые носят артиллеристы.
— Да у него же мои сапоги! — слышу я шепот, когда впервые появляюсь в новых сапогах в лагере.
Я предвидел это!
— Так это были твои сапоги? — Я оборачиваюсь к тому, у кого были веские основания чувствовать себя обманутым. — Ты же знаешь, что был вынужден снять их не потому, что мне захотелось их надеть. Но тем не менее это действительно твои сапоги. Поэтому я дам тебе за них буханку хлеба!
— Я совсем не это имел в виду! — говорит тот, кому принадлежат сапоги. — Но ты сам должен меня понять. Я заказал эти сапоги только год тому назад. Мой отец специально прислал мне кожу для них!