– Извиняйте, мало ль кто… Нелегкая сила теперь носит всяких. Была, знать, в Игожево, была… Речку Болдырку заметили?.. Она деревню рассекает пополам… Жила тогда под горкой, в избе было слышно, как говорит речонка в камушках… В соседях Колчак. Это деревенское прозвище мужика. Ноги у него порченые, калачом. – Пелагея Васильевна повздыхала, опираясь черствой от земляной работы рукой на воротца. – Немчуры было – избы битком набиты. Многих наших выселили в сараи на Сычевы хутора. В холода, в ненастье не одна душа преставилась тама…
Кто-то обмолвился: в лесах наши парашютисты! Видели даже на лыжах. Слышу как-то: скребется в оконце. Батюшки – наш! Поесть просит. А ночь – какая еда. И хлеба нет. Тесто в квашне. Он молит: давайте тесто!.. С жадностью жевал. Остальное – в мешок, мол, товарищам отнести… Потом, когда ходили за дровами, а немец изредка разрешал, то носили хлеб лыжникам. Правда, недолго. Они быстро миновали Игожево.
А как-то ночью проснулась от крика и грохота. Стрельба на Добрине, на Марьевских нивах, в займище Трошнево, на буграх. Такое поднялось, светло, как при солнце. Мы на полу хоронились. Стекла позванивали от взрывов. И слышу: «За Родину! За Ленина! Ура! За Сталина!» И сердце остановилось: наши! Они, родненькие, в белом все, на лыжах по улице, с горки, как ветром. Да палят из ружей, немчура пятится. А наши – из леса от Тараканицы, от Ользи, из Тарасова. До самого утра бой не затихал.
А в бункере, в кряже над речушкой, генерал от фашистов. Все писал что-то да денщика гонял за водой в Болдурку. Только светлой водой мылся – барин! Тощий такой, скелет, можно сказать. Как пошли десантники, так в исподнем выкатился к машине. Денщик следом мундир генеральский тащил…
А наши смелые, видать, прямо на пушки ихние бежали. Горы немцев накосили, нарубили, как дров, весь день потом машинами убирали. Выложат рядом. Поп отпевает. Потом в кузова и в Борки, там у них свое, немецкое кладбище заведено было. И у меня в огороде гора битых. И чужих. И наших. Немцы в сером да черном. Наши – на лыжах, в белом, в валенках.
Предупредил кто-то немцев, не без того. Говорили, что Колчак. Он в старостах ходил. Ему велено было в лес хаживать. Там будто бы увидел десантников – и немцам. Те насторожились. Погнали народ валы вокруг деревни насыпать из снега, кустарник валить да обливать водой. Камнем застыло. Окопы на Добрине нарыли. А пулемет на чердак школы. Это с нашим домом по соседству. Днем Колчак назначил деревенских собирать советских лыжников. К скотным дворам свозили. Моя соседка переворачивала да в лица вглядывалась. Немец гонит ее прочь, а она смело так: «Может, отец мой! Может, татка мой тута!» Колчак первым таскал мертвых лыжников в силосную яму. А других – в известковое хранилище. Бабы – в рев. Так немцы стрельбой утихомиривали…
Позднее мы встретились с бывшим партизаном Иваном Фомичом Москалевым, проживавшим в деревне Игожеве Демянского района Новгородской области.
– Наши колхозники тогда ездили на край села, где стоял старый кирпичный завод, – рассказывал Иван Фомич. – Кирпичи для чего-то немцам понадобились. Там и встретили они разведку десантников. Это со слов старожилов Игожева. Я тут в войну не жил – в отряде Валентина Ильича Овчинникова партизанил. Так вот, говорят старики, что разведчики будто бы наказывали коноводам: «Хоронитесь, когда пойдем на Игожево!»
– А по фамилии не помнят? – спросил Иван Ермолаевич. Москалев задумался, мял свой острый подбородок.
– Молодой такой… Анна Ивановна – теперь работает экономистом в местном совхозе – припоминала молодого. Кажись, Горшков… У нее золовка в Горшковицах, так и запомнила… Точно, Горшков наказывал! До ушей Колчака докатилось. А он – немцам. В ночь наступления они и ударили из пушек по болотам, где скапливались парашютисты для атаки. Но это не помешало ребятам громить гарнизон фашистов. Правда, ребят полегло… Кто считал?!
Генерал в деревне Игожево действительно был. Сначала жил у Федосьи Ивановой, а потом ему построили бункер над Болдыркой, в кряже. Был и второй генерал по хозяйственной части, жил у Прасковьи Семеновой. Его называли комендантом, его команда обирала крестьян. Смотались оба генерала, когда наши напали на Игожево. У фронтового генерала переводчик Бубя сам не оделся, с мундиром своего шефа в машину повалился – едва ноги унесли!.. Угробили тогда сотни фашистов: охранников, штабистов, резервистов, саперов. Немцы жаловались, мол, таких потерь ни в одной деревне еще не было. Их под березовые кресты положили в деревне Борки.
Наших свозили сперва в сарай Надежды Ульяновой, а потом за Болдырку. Колчак чистил карманы у наших убитых, гадина!.. Восемь парашютистов были захвачены в плен. Колчак заставил их рыть яму для наших… Немцам переводил Павел Андреевич Пауль. Он, говорили, из поволжских немцев был… Ребят ветром шатало – копают. И вдруг с лопатами накинулись на карателей. Говорят, снесли головы двум. Фашисты перестреляли десантников.
Когда пришли наши в сорок третьем, то Колчака не было в деревне дня три – хоронился. Оказалось потом, что уехал с переводчиком Паулем. Однако далеко не ушли. Попались на речке Поле. Вернулся Колчак в Игожево. Судили, как положено, за измену. Появился в Демянске лет через пятнадцать. Его встретили бывшие партизаны на мосту через Явонь. Схватили, побили и завалили на перила моста. Быть бы предателю на дне, рыбу кормить, увидел милиционер, выручил. Смотался в два счета. И где теперь – неведомо.
* * *
Иван Григорьевич Шулаков прислал письмо из деревни Мулино, что на живописном берегу речки Вятки. В парашютисты он пришел восемнадцати лет от роду, добровольно, как комсомолец. Участвовал в рейде по тылам 16-й немецко-фашистской армии. Пулеметчиком. Был ранен в правую щеку, а строй не покинул. Ветеран воздушно-десантных войск и после Демянского котла воевал в бригаде, останавливал фашиста на Тереке, бил под Орджоникидзе, но в районе Ардона разрывная пуля положила его наземь. Вернулся в село с укороченной ногой. В трудах и заботах прошли годы, вырастил двух наследников. До 1964 года вел председательские дела в сельсовете. Потом война напомнила о себе – комиссовали подчистую!..
«Многое видел на войне. Я стрелял. По мне стреляли, – пишет Иван Григорьевич. – На самое-самое там, под Демянском… Недели без еды. Морозы до 30 градусов. А днем – хлюпает в валенках! И фрицы шныряют вокруг. И спишь на снегу. Наше там главное испытание: какой ты, сын Родины? Ребята держались на пятерку!.. Перед глазами, будто бы наяву, стоит мой командир Митя Олешко, а рядом с ним его боевая подруга Наташа Довгаль. Оба комсомольцы, друг без друга ни на шаг. И сегодня вспомнишь – душу задевает. Вот попали десантники в сильную передрягу. Это уже за Явонью. Наташа под пулеметным огнем поползла к Олешко… Не вернулась дивчина! Переживали долго, весь взвод, вся рота…»
«Не могу без боли вспоминать, как гибли наши товарищи в тылу немца. – Бывший вожак комсомолии МВДБ-1, ныне гвардии полковник в отставке Алексей Прокофьевич Александров, соратник видного деятеля комсомольского движения в СССР Александра Косарева, генсека ЦК ВЛКСМ, с печалью перебирает листки мемуаров. – Несомненно, без потерь на войне не бывает, а сердце никак не может мириться!.. Перед войной мы, инструкторы ЦК комсомола, бывая в краях и областях, вели линию на всемерное участие молодежи в обороне страны. Готовились к отражению нашествия. Но все это было умозрительно, теоретически, можно сказать. И вот кровавое лицо войны. Должен со всей определенностью сказать: комсомольцы не дрогнули!.. То были верные из верных бойцов Красной Армии. Потому, быть может, с особой остротой переживали потери. В тяжелой схватке на речке Явони произошла заминка с переправой. На южном берегу шла рукопашная. Командир взвода, душевный друг переводчицы Наташи Довгаль, решил сориентироваться. Вынул карту, прижался к сосне. От этого боя во многом зависел успех под Игожево. Потом Олешко ссунулся по стволу наземь. Наташа посчитала: ранен! Бросилась к сосне что было мочи. Митя Олешко, увидя девушку, крикнул: «Наташа, прикрой!» Она начала стрелять по вспышкам немецких автоматов, спиной загораживая друга. Я удивился: хрупкая, тоненькая, как лозинка, дивчина в самом пекле не терялась. Улучив момент, она швырнула гранату. Готовы!..