— Мам, а папа серьезно? Он правда захочет себя убить? И своих детей? Но ведь это же мы.
Но мама не отвечает и в оцепенении глядит на громкоговоритель. Остальные тоже молчат, в мою сторону ни один не смотрит, люди опустили головы, чтобы ничего не пропустить, закрыли глаза или таращатся на приемник. «Ни мне, ни моим детям..» А вдруг это вообще не папа, вдруг это опять имитатор с вражеской радиостанции, который подключился к программе и, притворившись папой, говорит такие вещи? Шепотом спрашиваю маму, но она меня не слышит, она слышит только этот голос.
Не слышу, больше ничего не слышу, звуки не различить, все тонет в гуле, в оглушительном гуле, наполняющем воздух и тело, в гуле, от которого барахлит что-то внутри, в животе. Неужели это конец, неужели это тот самый гул, который, поглотив все звуки, рано или поздно разражается адским шумом? Это смерть? Неужели подбили? Нет, самолет снова выравнивается, и тарахтение барахлящего мотора сменяет свист встречного ветра. Мы снижаемся по спирали, взяв прицельный курс на море огня, да еще под постоянной угрозой обстрела с земли, из развалин; ведь никому в точности не известно, как глубоко продвинулся враг. Заходим на посадку, между разбомбленных домов; не может быть, что это Курфюрстендамм, но это она, в городе не осталось ни одной взлетно-посадочной полосы; все деревья на бульваре вырублены, трамвайные пути не разглядеть, должно быть, их засыпали щебнем и утрамбовали. Неминуемо приближаемся к временной посадочной полосе, с бешеной скоростью в поле зрения врывается одна деталь за другой: сгоревший трамвай, развороченный корпус автомобиля поперек тротуара, гравий, растрескавшиеся деревянные двери, ванны, поставленные вместо противотанковых заграждений, калека, волочащий себя на руках; а там поток беженцев, остатки семьи, детская коляска, доверху набитая домашним скарбом, а вот уже видны даже ввалившиеся щеки и кожа, красная, совсем сухая, и сопливый детский нос. Все застилает облако пыли, удар, и мы сели, руки дрожат — может, от тряски, охватившей самолет?
Тот еще не остановился, а из пустого разбомбленного кафе уже выбежала вооруженная команда, чтобы приступить к разгрузке. Под дулами автоматов достают из грузового отсека ящики с продуктами. В городе введена карточная система, всех посадили на рапсовый жмых, репу и кормовые, населению предписано собирать коренья, желуди, грибы, клевер, если на этой выжженной земле, среди руин, вообще можно найти хоть что-то. В последнее время даже раздавали инструкции по ловле лягушек, сообщалось также, что всех теплокровных животных следует незамедлительно употребить в пищу. Значит, в зоопарке положение катастрофическое: позавчера, в пятницу, двадцатого апреля, в первый раз за всю свою историю он закрылся. С тех пор как отключили электричество и не работают водяные насосы, в бассейнах только мутная болотная вода, и у дельфинов на коже появились трещины.
А что же теперь с летучими собаками? В каком состоянии находятся потомки тех зверьков, которых Моро когда-то привез с Мадагаскара и подарил зоопарку? Ведь это последние оставшиеся в живых; в Дрездене все они погибли, после того как утром четырнадцатого февраля бомба пробила крышу дома. Старик тоже остался там, со своими питомцами, погребенный под развалинами.
Мы попрощались с ним всего за несколько дней до этого. В моей памяти навсегда сохранится образ сухощавого, трясущегося от пережитых невзгод человека в затемненной комнате, терпеливо протягивающего кусочки кровяной колбасы ослабевшим зверькам, которые даже не обращают на них внимания; последняя попытка спасти жизнь летучих собак — кровяная колбаса в консервах, бог его знает, из каких потайных запасов, кровяная колбаса, предлагаемая Моро в тихом отчаянии, — ничего другого просто не достать; рыская по городу в поисках этих консервов, Моро уже знал, что привыкшие к свежим фруктам животные не притронутся к мясу, нечего и ждать драк из-за еды, криков, яростного хлопанья крыльев в попытке отогнать остальных от персика или яблока и вцепиться зубами в мякоть плода. Но Моро не сдается, он проникает ночью на главпочтамт и разыскивает посылки с едой, доставка которых адресатам уже невозможна; но от их содержимого зверьки отворачиваются — похоже, на продуктах образовалась невидимая плесень, и ее запах их отпугивает.
Получив известие о смерти Моро, я твердо решил в свою ближайшую берлинскую поездку первым делом наведаться к летучим собакам, невзирая ни на какие обстоятельства и связанный с этим риск. И вот меня направили сюда, на эти груды развалин. В небе на востоке от города повисли клубы дыма, воздух дрожит от разрывающихся повсюду бомб, поблизости слышны выстрелы, на тротуаре валяются вырванные с корнями деревья, ворота слоновника сгорели, на земле — помятая табличка «Место выгула для Мертвых Голов», клумбы разрыты, вдоль дороги торчат обугленные пни, коллекционный экземпляр — немецкий голубь с оттопыренным поврежденным крылом пытается отползти к запущенным цветникам.
В пруду плавают мертвые утки. На скамейке в сквере неподвижно сидят, подпирая друг друга плечами, два раненых солдата, давно уставшие воевать, на коленях у одного — автомат. Пустые взгляды направлены в небо, но вот человек шевельнулся и стал заваливаться на бок: оружие сползает, грузное тело с безжизненно повисшими руками как мешок оседает на землю, увлекая за собой другое.
Освещая путь зажигалкой, спускаюсь в ночной подвал; колышущиеся тени. Должно быть, работники зоопарка отсиживались здесь во время налетов. Навстречу бросается летучая собака, проносится в темноте прямо над моей головой и устремляется к выходу, где, сбитая с толку весенним светом, начинает отчаянно метаться и вскоре исчезает. Вольер, по всей вероятности, открыт, и чем ближе пламя зажигалки к клетке, тем сильнее ужасное подозрение. Следующий шаг, тихий хруст. Присаживаюсь на корточки: передо мной остов маленькой грудной клетки с чисто обглоданным позвоночником. Освещая пол, нечаянно подпаливаю кусочки шкурки, потрескивают волоски. Вот оторванное крыло. Летательная перепонка. Черные несъедобные остатки. Неподалеку голый череп с огромными глазницами. И мрак. Зажигалка погасла.
— Еще у кого-нибудь есть новости от Вервольфа? — Папа говорит с улыбкой, но видно, как он мучается. Вервольф теперь его главное дело. Вот опять вышел и расспрашивает людей в коридоре. Целыми днями составляет радиограммы для Вервольфа. Говорит, Вервольфу нужна пища, папа рыскает кругом и собирает у взрослых идеи, надеясь услышать что-нибудь стоящее. Призывает всех на подвиги. Если маме что приходит в голову, или секретарю, или даже фройляйн из приемной, он старается сразу записать. Раньше папа никогда не обращался к фройляйн за советом.
— Вервольф, да, Вервольф сейчас наша большая надежда. Выгрызть, всё в корне выгрызть, — говорит папа. Он имеет в виду кабели, географические карты и таблички с названиями улиц: все должно исчезнуть, чтобы враг в нашей стране не сориентировался.
На этом поприще Вервольфу есть где разгуляться, считает он. Тут он может браконьерствовать по своему вкусу. Вервольф только тогда успокоится, когда отгрызет врагу уши.
Что папа хочет этим сказать? Что Вервольф — это оборотень, получеловек-полузверь из страшной сказки?
— Нет, — говорит папа, — Вервольф — это партизан. Его радиостанция вещает с той территории, на которую уже вторгся враг.