— Получается, дорогой друг, большевики все делали правильно, — зашевелился на лавке Дронский, когда гармоника вздохнула и смолкла. — Им только одного не хватало — самого главного.
— Чего же? Прямо умираю от любопытства! — встрепенулся Муранов.
— Любви к народу…
— И давно вы до такой эпохальной мысли додумались? — Голос Муранова даже повеселел.
— Да вот Евангелие в руки как-то попалось. Почитал, кое-что доходить стало…
— Поздравляю, господин большевик, вы далеко ушли в своих мыслях!
— И вас поздравляю, господин большевик! Как вы были троцкистом-интернационалистом, так им, бог даст, и сдохнете, — ответил Дронский.
— Ну, не раньше вас!
— Не зарекайтесь, голубчик, смертушка таких говорунов очень любит…
— Типун вам на язык с лошадиную голову! — огрызнулся с печи Муранов.
И вдруг за окном гармошка рванула озорную мелодию и девичий пронзительный голос отчаянно вскрикнул:
Парень девку уломал, девке целку поломал,
Коллективизация — эта операция!
Взорвался дружный хохот, и другой голос подхватил поспешно:
Девки больше не дают мужикам-бездельникам!
К нам приехал массовик во-о-от с таким затейником!
И снова раздался хохот, и чей-то голос зачастил еще быстрее:
Все вам, девочки, припевочки, а мне не до того —
Умер дедушка на бабушке, сдавал на ГТО!
И-и-их!
— Вот что вашему народу нужно, — пробурчал Муранов. — Одна похабщина.
То, что в жопе все давно, знали мы заранее,
Оттого корова наша все поет страдания!
Их-их! Ах-ах!
— А вот вам и оценка народом положения в стране, — сказал Дронский, когда частушка закончилась. — Как говорится, народ все видит и вслух говорит… только наши вожди слушать не умеют.
— Слышь, политические, — вновь заворочалась фигура на полу, — ежли трепаться не кончите, я точно на вас телегу накатаю в особый отдел, дождетесь…
Он не договорил — дверь распахнулась и в горницу ввалилась подвыпившая компания: девицы в цветастых длинных юбках, кофточках в горошек и черных плюшевых жакетках, с шелковыми шалями на плечах, а за ними — гармонист в фуражке, сдвинутой набекрень, а следом — целая толпа штрафников, с бутылками самогона в руках.
Веселья час и боль разлуки
Готов делить с тобой всегда.
Давай пожмем друг другу руки,
И в дальний путь на долгие года! —
проникновенно уверял девиц гармонист.
И тут нервы спавшего на полу окончательно не выдержали. Он сбросил шинель, схватил автомат и дал длинную очередь прямо в потолок, заорав истошно:
— Вы спать дадите, мать вашу в гроб, в могилу, в три печенки! Всех порешу, к едреной фене!
С потолка посыпалась штукатурка, завизжали, шарахнувшись назад, девицы, с глухим звоном разбилась бутыль самогона. Ругаясь и толкаясь, компания выбиралась из дома. В сенях возникла давка, кто-то хохотал, кто-то спрашивал:
— Откуда у вас такой чокнутый взялся?
— Да он не чокнутый, он — кастрированный!
— Тю, господи, этого еще не хватало! Немцы, что ли, его?
— Да нет, наши! С тех пор он, как женский пол видит, звереет сразу!
— А чего звереет-то?
— А как же — ведь око видит, а зуб неймет! — И теперь залились смехом сразу несколько голосов.
Любитель поспать замычал, заскрипел зубами и вдруг вскочил, бросился к окну, заорал во всю глотку:
— Чухонцев, подлюка, я тя в следующем же бою пристрелю за твои шуточки, понял! Я те покажу, кто кастрированный! Сволота!
Голоса удалялись, хотя смех слышался по-прежнему…
На окраине деревни выстроились в шеренгу семеро штрафников: ротный Антип Глымов, за ним — Леха Стира, Родион Светличный, Жора Точилин, Глеб Самохин, Павел Муранов и Степка Шутов. У каждого за спиной вещмешок, автомат, гранаты, на поясе висящие, как груши, запасные автоматные рожки и боевые ножи-кинжалы в деревянных ножнах, тяжелые фляги с водой. Поверх вещмешков привязаны каски, обтянутые маскировочной материей, и такой же материей обтянуты пилотки и сапоги.
Перед шеренгой стояли комбат Твердохлебов и начальник особого отдела майор Харченко.
— Штрафники, слушай внимательно! Кто хочет вернуть погоны, звание и доброе имя и вернуться в действующую армию с орденом на груди, тот добудет языка и доставит его за линию фронта. Важного языка. Который много знает. Кто с задания не вернется — будем считать без вести пропавшим, со всеми вытекающими последствиями. Но если кто из оставшихся в живых подтвердит факт гибели в бою, будем считать, что погибший умер коммунистом, и семья будет реабилитирована и восстановлена во всех правах. Так что если смерть, то обязательно на глазах товарищей! Чтоб могли документально подтвердить. Достаточно ясно излагаю?
Штрафники молчали.
— Вопросы будут? — спросил Твердохлебов.
— Почему группой командует Глымов? — спросил Павел Муранов. — Я по званию капитан Красной Армии…
— Ты лишен звания капитана Красной Армии приговором военного трибунала, — прервал его майор Харченко. — И на сегодняшний день ты, гражданин Муранов, рядовой штрафного батальона.
— Я полагал, гражданин майор…
— Полагаю здесь я, — резко оборвал Харченко. — И располагаю тоже я! И жаловаться на меня некому! Я для вас и Бог, и царь, и отец родной! Только в звании майора!
— Скоро обязательно полковником станете, — вежливо вставил Леха Стира.
— А там и до генерала недалеко, — добавил Жора Точилин.
— Отставить разговорчики! — прикрикнул Харченко.
— У Глымова два побега из лагерей, — помолчав, пояснил Твердохлебов, глядя Муранову в глаза. — Хорошо ориентируется на незнакомой местности и в неожиданных ситуациях. Потому он и будет командовать. И расстреляет каждого, кто его команды не выполнит, — совсем будничным тоном закончил Твердохлебов.
— Хватит болтать! — повысил голос майор Харченко. — Вернуться вы должны через неделю! Включая сегодняшний день. По истечении указанного срока будем считать группу погибшей! В путь! Желаю успеха! Без языка дороги у вас обратно нет! Лучше сразу фрицам в плен сдавайтесь! — И особист громко рассмеялся.
Твердохлебов обжег майора укоризненным взглядом, молча шагнул к Глымову, протянул ему руку, и они крепко пожали друг другу руки, пристально глядя в глаза.
— Обвешали нас, как новогодние елки, — усмехнулся Глымов, трогая рукой гранаты, пистолет и индивидуальный медицинский пакет.
— Ждать вас буду… — тихо сказал Твердохлебов. — Обязательно вернитесь.