— Не скажи, — улыбнулся Жора Точилин. — Одна такая пухленькая была… конопатенькая!
— Раз пухленькая, значит, ее немцы до нас употребили, — добавил Леха Стира, тасуя колоду карт.
— А у тебя одна только пакость на языке, картежная твоя душа, — пробормотал осуждающе Антип Глымов. — А ну, брысь отсюдова в караул!
Догорающие угли костра засыпали землей. Стало темно — ни зги. Разведчики укладывались спать, сопели, вздыхали. Муранов и Леха Стира устроились с краю, каждый уставился в темноту широко раскрытыми, невидящими глазами. Хотя у Лехи глаза были кошачьи и он хорошо видел карты, которые тасовал, как заведенный.
В медсанбате хирург в грязном окровавленном халате, с мощными волосатыми ручищами, тоже перепачканными кровью, делал операции, словно орехи щелкал.
— Следующего давайте.
На топчан, весь в пятнах крови, положили очередного раненого. Тот глухо стонал, стиснув зубы и закрыв глаза. Голова и грудь его были перетянуты грязными бинтами.
— Терпи, браток, — грубоватым голосом говорил хирург. — Анестезия кончилась.
— Это штрафник, — шепнула сестра. — Одиннадцатой армии, полк Ефремова…
— Влейте в него спиртику грамм триста, — сказал хирург, беря в руки скальпель.
Медсестра метнулась куда-то, вернулась с полной склянкой и, приподняв голову солдата, прошептала:
— Выпей-ка, миленький. Небось, к спиртику-то привыкший…
Раненый открыл глаза, взгляд прояснился:
— Давай… — прохрипел он.
Медсестра осторожно вылила в раскрытый рот всю склянку. Раненый судорожно глотал, по небритому подбородку текла драгоценная влага.
— Терпи, казак, атаманом будешь, — бормотал хирург, орудуя скальпелем и щипцами.
— О-о-о, твою мать, в креста, в гробину, в печень, в голову! — матерился раненый, выпучив глаза от боли.
— Как ты сказал? В креста, в гробину? Этого еще не слышал… заковыристо! — одобрил хирург, бросая в большой таз, полный бинтов, тампонов и крови, очередной осколок и кусок раздробленной кости. — Следующего давайте.
Савелий Цукерман на топчан вскарабкался сам.
— Ну, за такую рану хирургу сто грамм ставить надо, — усмехнулся врач, скальпелем вспарывая засохшую повязку на бедре. — Потерпишь или спирту глотнешь?
— Потерплю, — ответил Цукерман.
— Тоже штрафник, — сказала медсестра, глядя в бумажку. — Одиннадцатая армия, сто семнадцатая дивизия, батальон Твердохлебова.
— Ну терпи, штрафник, такая твоя планида — терпеть да жалобы писать… Так, порядок… — хирург вынул пинцетом пулю, но, вместо того чтобы бросить ее в таз, внимательно начал рассматривать. — Так, так… интересно… Валюша, выйди-ка из операционной.
Операционной называлась часть огромной батальонной палатки, отделенная рваной простыней. За эту простыню и нырнула послушно худенькая большеглазая медсестричка. Хирург быстро наложил швы на рану, перетянул бинтом, и его большое одутловатое лицо склонилось на Цукерманом:
— Это у тебя первый бой был?
— Первый.
— И куда же тебя теперь направлять? В трибунал?
— Почему в трибунал? — черные глаза Цукермана со страхом смотрели на врача.
— А куда же? По долгу службы я должен это сделать. Самострельщик ты, сукин сын. Пуля-то наша…
— Я… я… нечаянно… я… — забормотал Цукерман.
— Э-эх, парень… хитрый ты хорек, а еще из штрафбата… — брезгливо поморщился врач. — Ладно, устав нарушаю, но пожалею… на первый раз. Больше с таким ранением чтоб в медсанбате не появлялся. Под расстрел пойдешь, ты меня хорошо понял?
— П-понял…
— Люди руки, ноги теряют, жизни кладут, а ты… За что в штрафбат попал? Наверное, тоже самострел? Не удивлюсь, если трус такой.
— Я, товарищ врач… я клянусь вам, больше никогда… испугался я… — снова беспорядочно забормотал Цукерман, и в глазах у него стояли слезы.
— Следующего давайте! — разогнувшись, громко произнес хирург.
Под утро Глымов поднял разведчиков. Съели тушенки с хлебом, затоптали остатки костра, присыпали землей.
— Все проверили! — приказал Глымов.
Еще не совсем проснувшиеся штрафники проверили свое снаряжение.
— Попрыгали! — вновь приказал Глымов и первым стал подпрыгивать, проверяя не звякает ли что, не брякает.
— Муранов первый, мы за ним. Замыкающий — Жора Точилин.
Пошли, сутулясь под тяжестью вещевых мешков. Шуршала трава, шелестели отодвигаемые ветви, радостно кричали ранние пичуги.
— Слышь, а я это… ночью на Гитлера погадал, — вдруг заговорил шедший в середине Леха Стира.
— Тебя, Леха, точно в детстве пыльным мешком огрели — до сих пор пыль не выветрилась, — отозвался Глымов.
— Я тебе говорю — точно гадал! — обиделся Стира. — Я гадать могу получше любой цыганки! Карту наскрозь вижу!
— Что ж тебе карты сказали?
— К этой зиме Гитлеру капут будет, — уверенно сообщил Стира.
Павел Муранов коротко рассмеялся и покрутил головой.
— Брехло… — сплюнул с усмешкой Жора.
— Чего брехло? Чего брехло? — обиделся Леха Стира. — Три раза скидывал, и три раза гроб ему выходил, аккурат под Новый год!
— А пораньше нельзя? — спросил Точилин.
— Я картам не приказываю, они сами показывают.
— Когда в очко шельмуешь, то приказываешь, — сказал Точилин.
— Не, Жора, ты не прав. Не приказываю — просто вытаскиваю, какую мне нужно… — возразил Леха Стира. — А когда на судьбу прикидываешь — тут они сами говорят.
— Ну гляди, балаболка, — проговорил Глымов. — Ежли Адольф к Новому году копыта не отбросит, я тебе лично язык отрежу.
— До того времени, ротный, или шах издохнет, или Насреддин помрет, или осел заговорит, — засмеялся Муранов.
— А при чем тут я? — искренне обиделся Леха Стира. — Карты говорят, я перевожу только…
Муранов, шедший впереди, обернулся с улыбкой:
— А я тебя буду переводить.
— Так я и думал, — вставил Родион Светличный. — Товарищ Муранов любит переводить, только совсем не то, что написано.
— Когда же такое было? — нахмурился Муранов.
— А всегда, когда вы Маркса переводите! Или Ленина, на язык пролетариата.
— Послушайте, вы, троцкист недобитый, я вам уже много раз говорил… — закончить Муранов не успел — взрыв шарахнул прямо перед ним. Муранова подбросило и кинуло на землю. Так он и остался лежать, раскинув руки.
Разведчики бросились к нему. Живот у Муранова был весь в крови, и перепачканное землей лицо тоже кровоточило. Он силился что-то сказать, но вместо слов на губах пузырилась розовая пена.