— Это уж как Бог даст, — усмехнулся Глымов, — или вот… господин красноперый… Хоша в моей жизни воровской всякое бывало. Мне в законе блатном дом свой иметь нельзя, жену законную иметь нельзя, имущества иметь тоже нельзя…
Майору хотелось услышать, о чем они так невнятно беседуют, но подходить ближе не стал. Дымил папиросой, оглядывая шеренгу разведчиков-штрафников.
— Ну и жизнь у тебя была, — тихо усмехнулся Твердохлебов.
— Вор в законе живет до самой смерти, — ответил Глымов.
— Что ж тебе можно-то?
— Корешей верных иметь можно. За корешей шкуру свою отдать можно. Так вот я, кажись, такого кореша встретил, Василь Степаныч, и за тебя… жизнь свою в любой момент отдать готов.
— Не надо, Антип Петрович, — улыбнулся Твердохлебов. — Нам пожить надобно… До победы, конечно, не получится, но… еще пожить надо.
И пошел прощаться дальше, крепко жал руки. Степану Шутову, улыбнувшись сказал:
— Ну, герой-любовник, вот и тебе дело стоящее выпало. Немецкий-то еще не забыл?
— Помню, товарищ комбат, — с унылым видом ответил Шутов.
Кто-то из разведчиков тихонько прыснул.
— Ну, ни пуха вам ни пера, ребята, — сказал Твердохлебов.
— К черту… — отозвался кто-то.
Семеро разведчиков развернулись и один за другим неторопливо зашагали в ночь. Уходили бесшумно, быстро растворяясь в ночной темноте…
— Самогонка есть, комбат? — требовательно спросил майор Харченко.
— Найдем…
— Пойдем, на грудь по полтораста примем, а то я чего-то продрог… — Майор направился к «виллису», который стоял в отдалении. За рулем сидели водитель и два автоматчика на заднем сиденье.
Твердохлебов медленно шел за ним.
В комбатовской избе Харченко распоряжался, как хозяин: опорожнил полный стакан самогона в четыре глотка, фыркнул, захрустел соленым огурцом, потом пальцами взял вареную картофелину, обмакнул в деревянную чашку с солью и целиком отправил в рот:
— Ты пей, комбат, пей, не стесняйся начальства!
Твердохлебов не спеша выпил, тоже захрустел огурцом.
— Вот гляжу я на тебя, комбат, и никак в толк не возьму — враг ты советской власти или друг, так сказать. — Майор взял еще картофелину, обмакнул в соль и вновь целиком отправил в рот. — С одной стороны посмотришь — вроде друг. Оступился, конечно, но вину свою осознал, воюешь справно… себя не жалеешь… А с другой стороны поглядишь… — Майор перестал жевать, достал пачку «Беломора», выудил папиросу, прикурил, бросил пачку на стол. — Кури, комбат, не стесняйся.
Твердохлебов взял папиросу, закурил, спросил:
— А что же с другой стороны?
— А с другой — враг получается, — пыхнул дымом прямо в лицо Твердохлебову Харченко. — Замаскировавшийся, хитрый враг! — Харченко развел руками, улыбнулся. — Ну, сам посуди, Василь Степаныч. Склад с продуктами ограбили — ты грабителей выгораживал, даже оправдывать пытался — это как понимать? Разговоры против советской власти среди штрафников ведутся? Ведутся. Ты хоть раз мне об этом доложил? Ни разу ни одной докладной — это как понимать, Василь Степаныч?
— Может, такие разговоры и ведутся, — спокойно отвечал Твердохлебов, — только вот беда, гражданин майор, я этих разговоров не слышал.
— Не слышал или делал вид, что не слышишь? — Нахальные, блестящие от алкоголя глаза особиста смотрели в упор.
— Не слышал, — повторил Твердохлебов.
— Вот тут я как раз тебе и не верю, гражданин комбат.
— Почему?
— А меня так в ЧК учили — кто хоть раз в плен попал, родине изменил, тому верить нельзя. Проверять можно, а верить нельзя! — Майор налил из бутыли в стаканы самогона, поднял свой стакан. — Ну, давай еще по одной. Хорош самогон, свекольный, что ли?
— Вроде свекольный…
— В этих местах его хорошо варят… Вот ведь незадача, — усмехнулся Харченко. — Сколько ни боролись с самогоноварением, а гонят и гонят, сукины дети!
— А мы пьем и пьем, — усмехнулся и Твердохлебов. — Не справилась, выходит, советская власть.
— На войне послабление сделали. Всему свое время — придушим и самогонщиков.
И выпили опять. Закурили. Харченко вновь сел на своего конька:
— Ты для чего командовать штрафниками поставлен? Чтоб знать, чем каждый солдат дышит. С какими мыслями встает и с какими спать ложится. А через тебя и я это должен знать. А потому придется тебе, Василь Степаныч, регулярно докладные мне писать. Об атмосфере и обстановке, и кто в чем замечен.
— Доносы, стало быть? — спокойно спросил Твердохлебов.
— Не доносы, а своевременные сигналы, — поморщился Харченко. — Другие комбаты пишут и ничего, морды не воротят. А ты у нас, выходит, особенный?
— Я — штрафной, — просто ответил Твердохлебов.
— Значит, и спрос втрое. — Харченко посмотрел на светящийся циферблат больших круглых часов, поднялся из-за стола. — Засиделся я у тебя. Будем считать, политбеседу провели.
— Будем считать… — развел руками Твердохлебов.
Всю ночь они шли через лес. Изредка Глымов останавливался, освещал карту в планшетке фонариком, звал:
— Слышь, Муранов, глянь-ка… правильно топаем?
Павел Муранов смотрел на компас, сверялся с картой:
— Правильно… Скоро линия фронта должна быть.
— Когда скоро?
— Днем подойти должны. Придется еще одну ночь в лесу коротать…
И снова глухо шумели ветви кустарника, раздвигаемые руками, слышались смутные шаркающие шаги, тихое покашливание. Шли молча, гуськом, ориентируясь на затылок друг друга. Где-то в лесной глубине громыхнул выстрел, истошно прокричала ночная птица. Бойцы замерли, долго стояли неподвижно.
— К-кто это? — заикаясь, спросил Леха Стира.
— Крокодил сиамский, — пробурчал Глымов. — Топай давай…
— Нет, правда, кто это так по-человечьи?
— Выпь ночная… птица такая есть.
— А филин страшней ухает?
— Еще услышишь. Смотри, от страха штаны не намочи.
На исходе ночи забрались в самую буреломную чащобу, разожгли небольшой костер, ножами вскрыли банки с тушенкой, торопливо поели, откусывая большие куски хлеба.
— Дрыхнуть нам тут до утра, — сказал Глымов, закапывая пустые консервные банки в неглубокую ямку. Аккуратно присыпал землей, заложил кусками дерна. — Стира и Муранов на карауле, остальные — бай-бай. Меняемся через два часа.
— Э-эх… — вздохнул Глеб Самохин, расстилая поближе к горячим углям бушлат, — а мужики сейчас небось баб по сеновалам щупают… а кто и на мягкой перине устроился…
— Кого там щупать-то? — отозвался Родион Светличный. — Одни скелеты.