Повар навалил каши щедро, протянул Савелию котелок, усмехнулся:
— На, теперь наяву попробуй!
Савелий отошел в сторону и принялся за еду.
И тут появился комроты капитан Бредунов — шинель нараспашку, на гимнастерке орден Боевого Красного Знамени и несколько медалей, одна — «За отвагу». Он шел по-хозяйски, размашистым шагом, разбрызгивая весеннюю грязь, сверкая белозубой улыбкой.
— Здорово, солдаты! — прозвенел его высокий, полный энергии голос. — Как кулеш?
— Мировой кулеш, товарищ капитан! Давненько такой вкусноты не едали!
— Ешьте от пуза! Солдат на отдыхе должен быть сыт, пьян и нос в табаке!
— Да мы бы и от наркомовских не отказались, товарищ капитан, — кто поднесет?
— К ужину наркомовские будут! Обещаю! Когда капитан Бредунов обещает — он все делает, верно говорю?
— Так точно, товарищ капитан! — дружно рявкнула чуть ли не вся рота.
А Савелий Цукерман промолчал — был слишком занят едой. И капитан Бредунов это заметил, остановился перед Савелием, переспросил:
— Верно говорю, Абраша, или нет?
— Прошу извинить, товарищ капитан, не расслышал, — поперхнувшись, ответил Савелий, и несколько солдат рядом засмеялись.
— Ишь ты, не расслышал! — усмехнулся Бредунов, и глаза его зло сощурились. — Ты по-русски плохо понимаешь, да? Ты больше по-еврейски, да? Может, тебе и кулеш русский не нравится? Ну да, ты же больше мацу уважаешь! Эй, ребята, нашему Абраму кулеш не нравится! Жидам больше маца нравится!
И снова вокруг раздался смех.
Савелий перестал есть и молча смотрел на капитана Бредунова — улыбка та же, белозубая, и глаза вроде те же — веселые, а рожа сделалась вдруг звериная.
— Сколько время? — продекламировал капитан. — Два еврея, третий жид по веревочке бежит!
И опять вокруг засмеялись, но смех получился какой-то осторожный, неуверенный.
У Савелия потемнело в глазах, и он уже не помнил, как с маху ударил котелком с кашей капитана в лицо. Горячая каша расползалась по лицу, текла на шинель, на гимнастерку с орденами… А Савелий молча кинулся на капитана с кулаками и бил, бил, бил… Капитан упал, однако Савелий не остановился — навалился сверху и продолжал остервенело молотить по лицу, по груди, по бокам. Он был явно слабее плечистого капитана, но ярость утраивала силы. Савелия оттаскивали несколько человек, он вырывался, брыкался, кусался…
Капитан с трудом поднялся, лицо его было окровавлено, он кашлял, согнувшись пополам, потом рванул из кобуры пистолет:
— Молись своему Богу, жидяра!
Лейтенант Петушков, стоявший рядом, метнулся к капитану и успел ударить его по руке снизу вверх. Два выстрела прогремели, и пули ушли в весеннее теплое небо. А Петушков вцепился в Бредунова выкручивая из руки капитана пистолет, бормотал:
— Опомнись, что ты делаешь? Не надо, прошу тебя, Слава…
Цукерман еще долго сидел в грязи, словно оглушенный. Он не слышал и не видел ничего, что происходит вокруг. К нему подходили солдаты, что-то говорили, заглядывали в невидящие неподвижные глаза. Потом подошли два красноармейца, отобрали винтовку, ремень, приказали подняться и повели…
— …Говорить не желаешь, понимаю, — вздохнул Вячеслав Бредунов, — Зря, конечно… На войне каждый разговор последним оказаться может, Абраша, особенно для тебя.
Савелий взял костыль, стоявший у изголовья кровати, и с силой метнул в Бредунова. Тот едва успел увернуться — костыль с треском ударился в стену, отлетел в сторону. Раненые вздрогнули, уставились на Цукермана.
— Ты че, Савелий, сдурел? — спросил один из шахматистов.
— Кажись, они знакомцы, — предположил второй. — Небось раньше чего-то не поделили…
— Ребятки, тут бодаться не надо, — предупредительно поднял руки загипсованный. — У нас тут тяжелые лежат — их тревожить нельзя.
— Об чем речь, братцы-славяне, покой — главное лекарство! — Бредунов продолжал улыбаться, приложив руку к сердцу. — А потому предлагаю культурно провести знакомство. Тут меня нагрузили в медсанбате… — И Бредунов зубами развязал вещмешок, здоровой рукой вытащил из мешка банки тушенки, шмат сала, завернутый в промасленную тряпицу, несколько крутобоких красных яблок. Последним сюрпризом была литровая бутыль самогона, обернутая в чистую белую тряпку. Бредунов с торжественным видом водрузил ее на тумбочку.
— Чем богаты, тем и рады, братья-славяне! — Бредунов глянул на Савелия. — Ладно, Цукерман, подгребай давай. Простим друг другу старые обиды… — Он подобрал с полу костыль и ловко бросил его Савелию.
Помедлив немного, Савелий поднялся и пошел к кровати Бредунова. Следом за ним, привлеченные таким богатством, потянулись остальные ходячие, прихватывая с собой кружки и стаканы, весело спрашивали:
— Это всех штрафных так-то в госпиталь провожают?
— Ага, в качестве компенсации за приговор трибунала! — отвечал Бредунов, выразительно глядя на Цукермана.
— Хорошо живут штрафные, позавидуешь.
— А як же! — весело подхватил загипсованный Сагайдак. — Воны ж обиженные, а обиженных на Руси страсть як любят!
— Сестрички тут не лютуют? Начальству стучать не побегут? — на всякий случай спросил Бредунов, зубами выдергивая из горлышка бутыли кукурузный огрызок.
— Не-не, девчата тут с пониманием, — успокоил его один из шахматистов.
Через час вся палата была уже основательно навеселе. Кто-то раздобыл гитару, и Микола Сагайдак рвал струны, надрывно выводя:
Дывлюсь я на нэбо тай думку гадаю,
Чому я не сокил, чому не летаю,
Чому мэне, Боже, ты крылив не дав,
Я б землю покинув тай в нэбо взлетав…
Голос поющего бился о стены палаты, вырывался в открытое окно, и скоро в маленьком скверике перед госпиталем собралась толпа ходячих раненых. Они слушали, и лица их были полны печальных мечтаний.
Еще дрожали струны, когда певец замолк, тяжело вздохнул. Бредунов улыбнулся, хлопнул Миколу по загипсованной ноге:
— Не, старина, не надо нам грустить! Давай другую! Нашу! — Бредунов вскочил, сделал круг по палате, запел:
Крутится, вертится шар голубой!
Крутится, вертится над головой!
Крутится, вертится, хочет упасть,
Кавалер барышню хочет украсть!
И все раненые в палате, в том числе и Савелий, дружно подхватили:
Где эта улица, где этот дом,
Где эта барышня, что я влюблен?
А вот эта улица, вот этот дом,
Вот эта барышня, что я влюблен!
Дверь в палату распахнулась, вбежали сразу две медсестры, всплеснули руками:
— С ума сошли, бессовестные! Весь госпиталь подняли!