Утро застало разведчиков на небольшом островке посреди болота. Дождь кончился, под солнцем сохли во мху мокрые телогрейки и бушлаты, штаны, сапоги и портянки. Меж кочками, поросшими папоротником и яркими незнакомыми цветами, живые окна воды, куда попасть было страшнее всего.
Глымов, Светличный и Шутов спали вповалку, накрывшись немецкой шинелью, Леха Стира играл с немецким капитаном в карты. Леха сидел в капитанском мундире, наброшенном на голые плечи, офицер — в линялой красноармейской гимнастерке, из коротких рукавов торчали длинные волосатые руки.
— Че там у тебя еще есть? Ага, котлы! Давай, ставь на кон! А я вот ножик ставлю. Видишь, какая наборная ручечка? Дорогой ножичек, не хуже твоих часиков.
Капитан пожал плечами, снял часы и положил их на расстеленный бушлат.
— Играем в очко, понял? Очко! Двадцать одно! Вот смотри: дама, семерка, туз — двадцать одно. — Леха взял из планшетки чистый лист бумаги и нацарапал тузов, дам, королей, семерки и восьмерки, а напротив цифру. Протянул капитану. Тот внимательно посмотрел, вдруг улыбнулся и ответил на ломаном русском:
— Понял…
— Ну, поехали, — Леха выдал немцу карту.
Через три хода немец бросил карты на бушлат. Там лежали семерка, туз и дама.
— Очко! — улыбнулся немецкий капитан.
— Ох ты, ехам бабай! — поскреб в затылке Леха. — Как же это я прокинулся? Ладно, давай, банкуй, фашистская морда, — И Леха Стира протянул капитану колоду.
Тот принялся тасовать. Его напряженный взгляд скользнул по обнаженному животу Стиры на пояс, из-за которого торчали рукоятки пистолетов. Но Стира мгновенно перехватил его взгляд и погрозил капитану пальцем:
— И не думай. Сразу — капут! Смотри, Гитлер, я ставлю…
— Найн, — сказал немец. — Я не есть Гитлер.
— А кто же ты? Я Леха. Кликуха моя — Стира. А ты — Гитлер.
— Найн, — немец покачал головой и нахмурился. — Я есть Генрих Бонхоф, гауптман абвер.
— Ну, по петухам будем, Генрих. — Леха протянул ему руку, и немец неуверенно пожал ее, а Леха громогласно добавил, опять ткнув себя пальцем в грудь: — Леха!
— Леха… — повторил Бонхоф.
— Значит, смотри, Генрих, я ставлю зажигалку. Ваши делали, отличная вещь! А ты давай часы клади. Так, поехали. Давай карту.
Генрих снял сверху колоды карту, протянул Лехе. Тот посмотрел:
— Давай еще. Две сразу. — Леха показал немцу два пальца.
Тот выдал две карты. Леха посмотрел, сморщился:
— Не очко его сгубило, а сгубило двадцать два. Попал. — Он бросил карты на бушлат, порылся в вещевом мешке, выудил губную гармошку и положил на бушлат рядом с часами и зажигалкой.
…А Степе Шутову снился сон, необыкновенный и пугающий. Он видел жену комдива Тамару Васильевну почти голой, в одной шелковой комбинации, едва прикрывавшей мощные белые бедра, и белые большие груди, как футбольные мячи, выпирали из-под этой полупрозрачной комбинации.
— Какой вы нерешительный мальчик, Степа… — Тамара Васильевна шевелила ярко-красными пухлыми губами, и голос ее звучал гулко, будто колокол, и она протягивала к нему белые полные руки. — Ну, иди же ко мне… не бойся, Степа, я тебя не съем… мы будем наслаждаться друг другом, Степа… мой юный хрупкий любовник… — И она вдруг взяла его своими могучими белыми ручищами, подняла высоко, как ребенка, повертела в воздухе и засмеялась. — Какой вы бравый гвардеец, Степа!
А потом положила маленького хрупкого Степу прямо между двух грудей, как между двух белых упругих холмов, и Степа все пытался обнять эти холмы, но рук не хватало, и он барахтался в объятиях великанши и слышал гулкий, страстный голос Тамары Васильевны:
— Мы будем наслаждаться друг другом, Степа… будем мучить друг друга, Степа…
Глымов заворочался под шинелью, высунул голову, с трудом разлепил глаза. Тут же проснулся и Шутов.
— Подъем, — сказал Глымов, вылезая из-под шинели.
Поднялся Степа Шутов, последним встал Родион Светличный.
— Баба голая снилась, — встряхнув головой, сообщил Шутов.
— В твоем возрасте, парень, такое часто бывает, — усмехнулся Светличный. — Небось жинка комдива привиделась?
— Такая большущая… прямо статуя… — вздохнул Шутов.
— Вот отмотаешь срок в штрафниках, вернешься в свою часть, а там тебя жинка комдива ждет не дождется, — улыбаясь, заговорил Светличный. — Что делать будешь? Прятаться от нее? Как-то не по-мужски.
— А че мне делать? Опять в штрафбат идти? Буду в другую часть проситься.
— Правильно, Степан, по-умному. Любовь любовью, но жизнь дороже. — И Светличный негромко рассмеялся.
— Ты ж мухлюешь, Генрих! Куда вальта червей девал? — ворвался в разговор голос Стиры. Ну, сучара, ты у меня дождешься по соплям!
Капитан с коротким смешком извлек из-за воротника карту, положил на бушлат.
— Не, Антип Петрович, ты видал, а? У них там в Германии шулера, выходит, похлеще наших! А еще капитан! Ну, падла, щас мы посмотрим, кто кого!
— Сбирайтесь, картежники хреновы! Сейчас пойдем, — негромко скомандовал Глымов. Потом достал из вещевого мешка офицерские планшетки с картами и записями, вынул одну карту, развернул, стал разглядывать многочисленные пометки. Полистал блокнот с записями. Позвал: — Эй, Шутов, ходи-ка сюда.
Степа подошел, присел рядом.
— Гляди, перевести сможешь? То что надо мы добыли или филькина грамота?
Шутов долго старательно рассматривал крючки, стрелки и кружочки с номерами, шевеля губами, по слогам читал надписи.
— Ну? — нетерпеливо спросил Глымов.
— То что надо, Антип Петрович… Тут вроде расположение частей южного крыла четвертой армии… вот семьдесят девятая танковая дивизия в резерве… вот четырнадцатая моторизованная дивизия… глубина обороны… Тут непонятно, что написано… а вот артиллерийские батареи по линии фронта…
— Ладно, понял. — Глымов отобрал у него карту, свернул. — Где вторая планшетка?
— Вот… — Шутов протянул Глымову.
Глымов поднялся, глянул на немца и Леху Стиру, усмехнулся:
— Во друзья стали — водой не разольешь.
— Давай, игруля, бери карточку, — бормотал Леха, сверкая глазами. — Что, очко играет? Ну, тогда я себе набирать буду… Оп-па… семерочка… оп-паньки… десяточка крестей… Что, фашист, думаешь, остановлюсь? Испугаюсь? Не-е, по роже твоей вижу — у тебя не больше семнадцати.
— О, я-а-а-а! — улыбался Генрих Бонхоф.
— Э, была не была, век воли не видать! — Леха снял третью карту, открыл и заорал: — Есть король, ехам бабай! Наша взяла, Антип Петрович, утерли нос Генриху-фашисту! — Леха сгребал выигрыш с бушлата и складывал его в вещевой мешок. Бонхоф сидел перед ними босой, в коротких красноармейских штанах и гимнастерке.