Лемлейн перевел дух, не спуская своего серого, тусклого взгляда с генерала. Тень недоверия, смущавшая Фарриша вначале, теперь рассеялась, и он думал о том, что неплохо бы услышать когда-нибудь от своих соотечественников хотя бы десятую часть таких похвал. В конце концов, что такого он сделал для этих фрицев? Запугал их, и только.
— Да, мы должны изгнать из своей среды преступников, ввергнувших нас в пучину бедствий, — заливался Лемлейн. — Я приветствую денацификацию! Но нужно действовать с осторожностью. Я вправе так рассуждать, потому что я никогда не был членом партии нацистов.
Слово «нацистов» Лемлейн произнес с таким презрением, что казалось, он его выплюнул.
— Да, не был, и немало страдал за это. Но будем ли мы судить человека по его ярлыку или по делам его? Пусть несет кару за свою слабость, это справедливо, но пусть трудится, помогая восстанавливать то, что было разрушено из-за этой слабости! Мы не можем пустить городской трамвай без квалифицированных кадров трамвайщиков.
Мы не можем и помышлять о введении в строй ринтеленовских заводов без опытных, способных администраторов! Впрочем, вопрос будете решать вы, сэр, а у вас достаточно мудрости, чтобы правильно оценить значение любого из нас, руководствуясь интересами города, которые, несомненно, дороги вашему сердцу. Мы заранее убеждены в справедливости ваших решений.
Фарриш и сам был в этом убежден. От Иетса не укрылось, что великий муж растроган, умилен и склонен к снисходительности и всепрощению. Иетс даже почувствовал к нему некоторое сострадание; Лемлейн ловко укатал генерала. А Уиллоуби даже не думал прийти к нему на помощь; Уиллоуби смаковал собственные заслуги в деле приручения немецких тюленей.
Фарриш сказал:
— Мэр Лемлейн, я повторю вам слова нашего главнокомандующего, генерала Эйзенхауэра: «Мы пришли сюда как завоеватели, но не как угнетатели». Так оно и есть. Прошу вас непосредственно обращаться ко мне при всех недоразумениях, которых не сможет уладить подполковник Уиллоуби. Я умею отличать порядочных людей. У нас в Америке две партии, но я никогда не спрашиваю у своего подчиненного, кто он — демократ или республиканец. Для меня человек прежде всего человек, а потом уже все остальное. Ясно? Вопросов нет?
У Иетса нашлись бы кое-какие вопросы. Но он не стал бы их задавать, даже если бы Фарриш, довольный собой и своими успехами за день, не покинул в это время конференц-зал: в мире Фарриша логике не было места. Генерал парил на некоем воздушном пьедестале.
Иетсу не удалось даже поделиться своими мыслями с Карен, потому что Уиллоуби завладел ею и объяснял, что все немцы — отчаянные пройдохи, но это не страшно, нужно только уметь с ними обращаться.
Абрамеску никогда не был знатоком женщин. Подход у него к ним был практический; родную мать он особенно нежно любил в те дни, когда она его вкуснее кормила. Но даже он не остался вполне равнодушным к чарам Марианны Зекендорф. Она явилась к нему, одетая в простенький костюм, притом сильно поношенный, что не укрылось даже от Абрамеску; но и этот убогий наряд выгодно подчеркивал линии ее плеч и стройных бедер.
Марианна отметила произведенное впечатление и осталась довольна. Абрамеску с полуоткрытым ртом, словно застывшим в беззвучном свисте, не отрываясь, смотрел на ее пухлые губы и круглый подбородок.
Этот костюм и стоптанные коричневые туфли составляли весь капитал Марианны. Она сколотила его за время своего пребывания в «Преисподней»; помог ей в этом бывший сутенер Бальдуин, в вознаграждение за кое-какие оказанные услуги преподнесший ей краденый радиоприемник. Марианна тут же обратилась к черному рынку и в результате долгих и сложных коммерческих операций обменяла приемник на свой теперешний наряд. Выражение лица Абрамеску подтвердило ей, что игра стоила свеч. Очевидно, сейчас должно было последовать со стороны маленького капрала недвусмысленное предложение — и Марианна уже готовилась дипломатически отклонить его: не для того потрачено столько усилий, чтобы поймать какого-то коротышку, дежурящего в чужой приемной. Впрочем, ей не пришлось изощряться в дипломатических уловках, так как Абрамеску вовремя вспомнились хорошенькие соблазнительницы с плакатов санитарной службы, предупреждавших об опасности венерических заболеваний.
И Марианна во всеоружии, включая газетную вырезку о семействе Зекендорф и мюнхенском студенческом протесте, предстала перед Иетсом.
— Ого! — сказал Иетс. — Я не знал, что в Креммене водятся такие.
Она пленительно улыбнулась.
— Сказать вам правду, лейтенант, то, что на мне надето, — это единственное, что у меня есть. Кроме того, я не из Креммена. Я из Мюнхена.
В кокетливом замешательстве она протянула ему листок бумаги.
Он прочел отпечатанный на ротаторе текст свидетельства об освобождении из концлагеря Бухенвальд за подписью лейтенанта Фаркуарта и с ее именем, проставленным чернилами: Марианна Зекендорф.
Он поднял голову:
— Позвольте, если вы из Мюнхена, что же вы делаете здесь, в Креммене?
Вопрос звучал не слишком поощрительно; но ей почудилось в его взгляде нечто противоречившее его тону.
— Ach, Gott! — вздохнула она. — Вы, американцы, привыкли не считаться ни с кем и ни с чем. Я шла по дороге, а мимо ехал американский грузовик. Я крикнула солдату который сидел за рулем: «Мюнхен!» Он ответил: «О'кей». Я села, мы ехали всю ночь, а наутро оказались в Креммене. И тут он мне говорит: «Ну, детка, слезай, приехали. Raüs!»
Иетс не стал расспрашивать о подробностях этого ночного путешествия. Их нетрудно было вообразить.
— А теперь, фрейлейн Зекендорф, вы хотели бы вернуться в Мюнхен?
Она, пригорюнившись, махнула рукой:
— Мне все равно, где быть. У меня в Мюнхене никого не осталось, ни родных, ни друзей. — Она почувствовала, что вступает на зыбкую почву. Глаза ее чуть-чуть скосились. — Если можно, я предпочла бы остаться в Креммене. Здесь…
Она вытащила свою вырезку и робко протянула ее Иетсу.
Иетс глянул и пригласил ее сесть.
— Вы что же, родственница профессору Зекендорфу?
— Он мой дядя.
— Вы были у него в больнице? Как его здоровье?
— Я пыталась пройти, — сказала она грустно. — Но меня не пустили. Не полагается. Теперь, знаете, везде так строго. — И она снова улыбнулась, давая понять Иетсу, что его-то она не считает таким уж беспощадно строгим.
— Я, пожалуй, мог бы вам устроить пропуск.
Она пробормотала какие-то вежливые слова. У нее не было ни малейшего желания встречаться со стариком. Ее невинная маленькая ложь не должна выйти наружу, пока она не устроит достаточно прочно свои дела.
— Напомните мне перед уходом, чтобы я дал вам письмо к доктору Гроссу, — сказал Иетс. Потом он отодвинул в сторону лежавшие перед ним бумаги и откинулся на спинку кресла. — А теперь расскажите о себе. — В конце концов, если в этом унылом городе, среди этой унылой работы залетело к нему что-то, радующее взгляд, не грех и позволить себе отдохнуть немного.