Но терпеть ему оставалось недолго. Вскоре он умрет. И тогда, вероятно, все станет ясным.
Вдруг ему пришло в голову, что если ему суждено умереть, значит, его работа закончена. Он завершил ее. Так и не поняв, в чем она заключалась.
Он громко рассмеялся. Звук странным образом отразился от каменных стен, и один из охранников прикрикнул на Кефу, чтобы тот затих.
Его видение в Иоппии случилось, насколько он припоминал, примерно тогда, когда его впервые начали тревожить сомнения.
Оно тогда очень ему помогло. Дало новый толчок в его работе на протяжении многих месяцев. Но что касается его значения…
Приморский город. Каждый второй был иностранцем, и, пройдя по набережной, в течение часа можно было услышать сотни разных языков. Он намеревался провести здесь всего несколько дней, но задержался, очарованный многообразием этого места. Сутолока порта напомнила ему о родном доме. Он проводил много времени в гавани, наблюдая за моряками и рыбаками и смотря на море, простирающееся до горизонта.
Его мысли часто возвращались к Савлу.
Однажды он пошел на крышу дома, где квартировал, чтобы помолиться. Почему он выбрал это место, ярко освещенное полуденным солнцем, он сам не знал, но что-то влекло его туда. Он ничего не ел с предыдущего вечера и на открытом солнце почувствовал слабость. Крыши соседних домов, казалось, плыли в воздухе, образуя гигантскую лестницу, ведущую к морю. Он чувствовал, что какая-то сила увлекает его на эту лестницу и, когда он спустится вниз, ему придется идти по воде. Он знал, что у него это не получится.
Не успел он об этом подумать, как оказался у самой воды, глядя не на отмели, а на прозрачную безграничность, глубокую, как небо. Он стал просить оставить его там, где был, и услышал голос, который, казалось, исходил из самых глубин: «Почему ты сомневаешься?»
Потом, глядя на бескрайность, которая вмещала теперь и море и небо, он увидел, что в ней появилась огромная расщелина, которая увеличивалась, пока не заняла все его воображение, и стала заполняться всем, что есть на земле. Перед его глазами в невообразимом порядке мелькали: ползущие насекомые, рыбы и длинноногие обитатели моря, растения и морские водоросли, птицы и змеи, яркие бабочки, олень и леопард, крадущиеся шакалы… и люди разных рас. Он смотрел, и его наполняло чувство покоя.
— Я тот, кто дает, — сказал голос. — Верь мне.
Он не знал, что это означает, но он верил. Восхищенный покоем, он рассказал о видении Иакову Благочестивому, который огласил его содержание перед комитетом, и они обсуждали его в течение нескольких недель, после чего было решено, что оно вообще не имело никакого значения.
А теперь, чтобы понять то видение, времени не оставалось. Времени совсем не было, а понять нужно было все.
Что сказал Иешуа за несколько дней до конца, когда Кефа спросил его о Ключе?
— Он у тебя. Разве ты не знаешь, что он у тебя? Может быть, действительно не знаешь? — Он остановился и улыбнулся, но улыбка лишь подчеркнула усталость на его лице. — Но теперь уж поздно. Если ты не все еще понимаешь, то никогда уже не поймешь. Может быть, так даже лучше.
Через десять лет эти слова не утратили своей остроты.
Кефа смотрел на сырые камни, блестящие в свете лампы.
Стоило признаться в существовании сомнений — и избавиться от них было невозможно. В этом унылом месте они, словно крысы, выбегали из каждого угла.
Царствие началось после Воскресения Иешуа. Но в каком смысле, поскольку его по-прежнему ждали? Пока все только начиналось, но скоро Царствие прольется на них, как солнечный свет. Но как скоро, как долго, почему солнце все не всходит? Царствие предназначалось для изгоев, для доведенных до отчаяния и презирающих самих себя, для тех, кому жизнь была дана, поскольку они полагали, что не заслуживают ее; его земными делами руководил Иаков, в сердце которого жил принцип справедливой пустыни. Царствие отменяло Закон; а они продолжали соблюдать его ежедневно и ежечасно, в малейших деталях.
А что новая трактовка, объявленное ими «искупление», прощение, которое дает право попасть в Царствие? Это было важно для проповедования. Без нее трудно было бы привлекать новых членов, так как первое, о чем люди спрашивали, — это о значении позорной смерти Иешуа. Без новой трактовки смысла в ней не было, так как Царствие не пришло. Трактовка работала: они пожинали первые плоды. Новообращенные после обряда крещения действительно преображались и очищались от грехов.
Однако Иешуа никогда ничего не говорил об этом.
То, что он говорил, и скрытый смысл его изречений вели в противоположном направлении. Он учил их молиться: «Прости нам, как мы прощаем других». Ни слова об искуплении или жертве: прощение зависело исключительно от готовности человека простить самому. Разве это не справедливо? Как ты поступаешь, так будут поступать и с тобой. Разве это не естественно? Что посеешь, то и пожнешь. Разве это противоречит остальному, что он говорил? Бог — Отче ваш, Он желает прощать.
А отец, который потребовал кровавой платы за ошибки, отец, который не мог без этого простить, — разве это…
Кефа беспокойно заворочался в своих оковах. С какой бы стороны он ни рассматривал эту мысль, каждый раз она представлялась ему во всем своем ужасе. Прощение через мучительную смерть, искупление кровью от отцовского возмездия… В этом не было откровения Духа, не было священного таинства, которому нужно молиться, чтобы постичь милосердие. Эта мысль родилась в голове законника Иакова Благочестивого, и это была самая чудовищная, отвратительная и богохульная идея из всех идей, которые Кефа знал.
И он проповедовал ее, потому что иначе следовало признать, что смерть Иешуа была бессмысленной. Что ее можно было предотвратить. Что совершена страшная ошибка.
Чья ошибка?
О Господи, не моя.
«Ты сказал то, о чем никогда нельзя говорить, и за это придется уплатить высокую цену».
Но не такую же?
«Никто из вас не знает, когда следует говорить, а когда молчать».
Разве имеет значение то, что он рассказал другим? Все равно вскоре это было бы на устах у всех.
«О некоторых вещах нельзя говорить».
В конце концов он это понял: как раз вовремя, чтобы спастись.
«Я не знаю его. Я не встречался с ним раньше».
Он спасся, но тем самым утратил себя, и все его поступки с тех пор были шагами впотьмах.
— Послезавтра.
— Что? — Кефа в удивлении поднял голову. Над ним стоял молодой сирийский охранник.
— Послезавтра тебя под конвоем переводят в Кесарию. Я слышал об этом в караульном помещении.
— А-а… — сказал Кефа.
Царь был в Кесарии. Это означало конец.
— Спасибо, — сказал он.