Петер побледнел.
– Какую, по-твоему, пользу принесло тебе твое воспитание? – набросилась я на него. – Оно сломило тебя. Ты уже никогда не оправишься. Ты позволял отцу топтать себя и в результате превратился в полное ничтожество!
Я остановилась. Брат стоял в странной деревянной позе, словно приговоренный к казни, которому уже накинули на шею петлю.
Я обняла его:
– Петер.
Спустя мгновение он пошевелился. Он тяжело вздохнул и взъерошил мои волосы.
– Так вот, значит, какого ты обо мне мнения. Что ж, я тебя не виню.
– Петер, ты мой брат!
– Да. Нам с тобой следовало бы поменяться ролями.
– Знаю. Все всегда так говорили.
– Неужели?
– Да.
– Я этого не знал.
После непродолжительного молчания Петер сказал:
– Извини. Я вел себя глупо и мерзко. Знаешь, я действительно горжусь тобой.
– Правда? Я тоже горжусь тобой.
– С какой стати?
Но я действительно гордилась им, хотя в тот момент не могла толком объяснить почему.
– И ты тоже извини меня, – сказала я. – Я наболтала вздору, на самом деле я так не думаю.
Мы медленно пошли дальше.
– Пойдем перекусим, – сказала я. – Я слишком взрослая, чтобы наесться имбирными пряниками.
Мы ели мидии с черным хлебом в прокуренной таверне и разговаривали. Я рассказала Петеру о своей работе больше, чем следовало, и он отплатил мне той же монетой. Он рассказал мне о Японии, где был со своим кораблем с визитом доброй воли. Похоже, большую часть времени он проводил там, созерцая храмы.
Позже, после нескольких больших кружек местного темного пива, Петер сказал:
– Не стоило мне поступать во флот.
– Но ты получил возможность повидать мир.
Он помотал головой.
– Я серьезно.
– Почему ты сделал это?
– Чтобы быть подальше от отца.
– Неужели только поэтому?
– Я ненавидел его, – сказал Петер. – Я поклялся себе, что сделаю все, только бы оказаться подальше от него. Служба на флоте представлялась мне единственным выходом.
– Неужели там действительно так плохо?
– Я всего лишь поменял одного отца на другого, – сказал Петер. – Думаю, человек просто не в силах убежать от своего отца.
Я ничего не рассказала брату о своих зашедших в тупик отношениях с отцом. Мне не хотелось говорить об этом, и, в любом случае, я редко рассказывала Петеру о своих трениях с отцом. Я понимала, что мои проблемы, сколь угодно неприятные, никогда не сравнятся по сложности с проблемами брата.
В течение двух довоенных лет меня неоднократно посылали за границу с миссиями, которые, как все уже понимали к тому времени, имели гораздо больше отношения к дипломатии, нежели к летному делу.
Каждый раз, когда я выезжала за границу, мне казалось, будто Германия все сильнее отдаляется от остального мира. Например, союз с Австрией: у нас его приветствовали как закономерное и долгожданное событие. Я тоже считала такой союз закономерным. Разве австрийцы не те же немцы? Я была потрясена, узнав, что за пределами Германии это осуждается как аннексия.
Странное дело, но в наших поездках за границу мы не встречали никакой недоброжелательности. Вероятно, она приберегалась для нашего правительства. Казалось, мы брали призы для самого непопулярного правительства в мире. Я понимала такое отношение к Германии, но по очевидным причинам никогда не говорила об этом. На самом деле я вообще мало чего говорила. Меня посылали туда летать, и я летала.
Меня послали в США на Кливлендские воздушные гонки. Все (кроме Эрнста) говорили, что мне страшно не понравится Америка. Я же просто влюбилась в нее. Там вы могли отпустить шутку и увидеть понимающие улыбки. Там никто не разглагольствовал о чистоте крови или о чести. Но нам пришлось спешно упаковать вещи и покинуть Америку. Сложная обстановка в Чехословакии переросла в кризис.
Пятью месяцами позже я оказалась в Ливии. Наше правительство все еще предпринимало благородные попытки содействовать развитию международного планеризма.
Дитера тоже послали в Ливию. Я не виделась с ним с того вечера, когда мы ходили на концерт в Берлине. Я не получала от него никаких известий, если не считать одной открытки, в которой он коротко сообщал, что теперь работает в компании Мессершмитта.
Он встречал меня в аэропорту Триполи. Он был в коричневой рубашке с нарукавной повязкой с эмблемой партии и вскинул руку в нацистском приветствии, когда я шла к нему по горячему гудрону.
– Не валяй дурака, Дитер, – сказала я. – Это же я. Лицо у него окаменело.
В последующие дни Дитер словно напрочь забыл о нашей былой дружбе. Он держался со мной отчужденно и, казалось, не хотел оставаться со мной наедине. Я старалась не замечать этого, но все же замечала. В конце концов я попыталась выяснить отношения.
– Я отношусь к тебе вполне благожелательно, – холодно сказал он. – Чего еще тебе надо?
Когда прибыли планеры, все только усложнилось.
Планеров было три: две рабочие лошадки и один породистый конь.
Тогда Дитер сказал:
– Думаю, я полечу на нем сегодня, если погодные условия не изменятся.
– Ты? – сказала я. – А почему не я?
Мы передали вопрос на рассмотрение руководителю группы, который сказал, что мы можем летать по очереди через день, и подкинул монетку, выбирая первого. Выиграл Дитер.
Он вернулся упоенный восторгом и начал объяснять мне, как надо управлять машиной.
– Бога ради, – сказала я, – я умею пилотировать планеры.
– Ты считаешь, что уже ничему не можешь научиться, – сказал он.
Я находилась не в миролюбивом настроении.
– Я считаю, что ты ничему не можешь меня научить, – сказала я.
Дитер круто развернулся и пошел прочь.
В каком-то смысле это было символично. Экспедиция замышлялась как международная, но французы вышли из нее еще до начала, а итальянцы, похоже, никак не могли решить, принимать в ней участие или нет. С течением времени экспедиция казалась все более и более бессмысленной. Безусловно, никто не верил в официальную цель данного мероприятия.
– Исследование термических условий! – иронически пробормотал Вильгельм, метеоролог нашей команды, когда однажды вечером наносил полученные в результате наших дневных полетов данные на свою карту. – Ну и фигня!
– Что ты имеешь в виду? – осведомился Дитер.
Вильгельм поднял глаза.
– Уж ты-то прекрасно знаешь, зачем мы здесь находимся.