Дитер быстро окинул взглядом помещение, проверяя, нет ли там итальянцев.
– Насколько я понимаю, мы находимся здесь, чтобы продолжить исследование воздушных тепловых потоков, начатое в Южной Америке.
– Воздушные потоки можно исследовать везде, где таковые имеются, – сказал Вильгельм. – Нет никакой необходимости заниматься этим в районах, имеющих стратегически важное значение.
– Если Адольф Гитлер прикажет мне исследовать воздушные потоки на луне, я стану изучать таковые на Луне, – резко ответил Дитер.
– Дитер, – сказала я, – мне кажется, на Луне нет никаких воздушных потоков.
Вильгельм подавил улыбку. Я поняла, что они с Дитером не намерены подхватывать шутливый тон.
– Думаю, ты не понимаешь сути дела, – сказал Вильгельм.
– О, я прекрасно понимаю суть дела, – сказал Дитер. – А вот ты не понимаешь. Мы находимся здесь потому, что нас послали сюда. А почему именно нас сюда послали, не наше дело.
Я посмотрела на Дитера долгим изучающим взглядом. Я сама не понимала, почему я так удивилась. Но когда человек, хорошо вам знакомый, совершает вроде бы вполне предсказуемые поступки, вы всегда удивляетесь, поскольку все-таки держались о нем лучшего мнения.
Я вернулась к своей книге. Я читала о путешественниках, исследовавших Северную Африку в девятнадцатом веке. Помимо всего прочего, я надеялась таким образом расширить свой кругозор.
Вильгельм снова взял карандаш.
– Вероятно, нам не стоило обсуждать этот вопрос.
– Нам не стоило обсуждать этот вопрос в том тоне, какой ты задал, – сказал Дитер. – По-моему, члены команды грешат скептицизмом и излишней интеллектуальностью.
С изумлением я увидела, что он смотрит на мою книгу.
В течение последующих пяти ужасных недель, проведенных в Ливии (когда я мысленно сокрушалась о напрасной трате времени и невозможности узнать поближе такую прекрасную пустыню и таких интересных арабов), я лишь однажды вызвала Дитера на откровенный разговор.
На сей раз он признался.
– Да, – сказал он. – Я решил относиться к тебе иначе, чем раньше. У меня нет выбора.
– Мне жаль, что тебе приходится так себя вести.
– Не знаю, чего еще ты ожидала.
– Но, Дитер, насколько я знаю, мы всегда были только друзьями. Мое отношение к тебе нисколько не изменилось.
– Думаю, ты обманывала меня, – сказал он.
Мы стояли в тени пальмы, глядя на пустыню. Подернутое знойным маревом песчаное пространство сливалось вдали с подернутым маревом небом; все казалось зыбким и нереальным, кроме дрожащего раскаленного воздуха.
– Я обманывала тебя? – спросила я.
– Да.
– Каким образом?
– Ты позволила мне надеяться… как, по-твоему, все это выглядело со стороны? В Дармштадте все считали, что ты моя девушка.
Я покраснела от негодования.
– Но ты же знал, что это не так!
– Ты продолжаешь все отрицать. Но ведь ты с удовольствием общалась со мной.
– Ты имеешь в виду, что девушке позволительно общаться с парнем только в одном случае?
– Ты меня использовала, – сказал од. – Это нечестно.
Беда в том, что в его словах была доля правды. Я находила общество Дитера удобным. Я всегда это понимала, и, помимо всего прочего, именно мое сознание вины скрепляло нашу дружбу. Но когда он обвинил меня в нечестности, чувство вины, которое я все еще испытывала перед ним, разом прошло, сгорело в очищающей вспышке гнева, а вместе с ним прошла и вся моя симпатия к нему.
Из-за угла вышел Вильгельм с пачкой отчетных документов и поздоровался с нами.
Я улыбнулась с отсутствующим видом. Я была всецело поглощена чувством великого облегчения, порожденного сознанием того, что наша с Дитером дружба закончилась и мне больше нет необходимости поддерживать с ним отношения.
Но Дитер на появление Вильгельма отреагировал.
Он весь разом подобрался. Он подождал, когда Вильгельм уйдет с улицы и закроет за собой дверь. А потом презрительно бросил, почти выплюнул слово: «Еврей!»
К тому времени события так называемой Хрустальной ночи уже произошли.
Я вместе со своими коллегами из Рехлина отмечала день рождения одного из наших сотрудников. Мы обедали в деревенском трактире, славившемся превосходными блюдами из оленины. Густав, именинник, выпил огромное количество австрийского красного вина и приставал к замужней хозяйке трактира.
Мы услышали звон разбитого стекла, когда пили кофе. Он прозвучал так отчетливо, словно разбилось окно в соседней комнате. Мы разом умолкли и поставили чашки на стол.
Кто-то нервно пошутил:
– Еще один пьяный.
– Не думаю, – сказал конструктор, привезший всех нас на своей машине.
Хозяйка, расставлявшая бутылки на полке за стойкой бара, сказала:
– Это в еврейской скобяной лавке на углу. – Она отступила на шаг, рассматривая аккуратно расставленные бутылки. – Что ж, так им и надо.
Мы допили кофе, расплатились и вышли. Трактир находился в маленьком городке, где происходили базары. Мы двинулись по дороге и, завернув за угол, вышли на площадь. Я услышала неясный шум в отдалении.
Стоял ноябрь, и ночь была холодной. Я засунула руки поглубже в карманы куртки. Под моими ногами что-то хрустело. Я опустила глаза.
На мостовой блестела стеклянная крошка. В витрине лавки позади осталось лишь несколько острых осколков стекла. Три окна подряд были разбиты. На двери кто-то написал слово «жид» и грязное ругательство.
В неясном шуме в отдалении различались крики и рев бушующего пламени.
– Давайте сматываться отсюда, – сказала я.
Мы услышали звон очередного разбитого стекла на соседней улице, многоголосый радостный вопль, а потом из-за угла вылетел грузовик с открытым кузовом, набитым штурмовиками. Они приветствовали нас жизнерадостным ревом, и грузовик резко остановился. Из кузова выпрыгнул мужчина и подбежал к нам. Кажется, он спрашивал дорогу. Он захлебывался от возбуждения, смеялся и часто сыпал словами.
– Ну и ночка! – то и дело повторял он. – Ну и ночка!
В ответ на расспросы мы сказали, что понятия не имеем, где находится синагога.
Некоторые события той ночи получили освещение в печати, некоторые нет. Но стоило лишь раз пройти по улице, чтобы все увидеть. Битое стекло лежало на тротуарах грудами. Люди пробирались между ними, сетуя на неудобство.
По слухам, Толстяк рвал и метал. Страховка, понимаете ли. Они потребовали выплаты страховых премий. Те, которые не слишком испугались. Общая сумма исчислялась миллионами. Как он может решать проблемы экономики, возмущался Толстяк, когда в стране творится такое?