– Мне кажется, будет лучше, если мальчик отдохнет, – сказала Беата.

– Что они говорят, Донат?

Младший поднял голову.

– По-моему предлагают нам остаться.

Старший заколебался.

– Что им от нас надо?

– Ничего, просто хорошие люди.

– Сомневаюсь.

– Что вы желаете пить? – спросил Эрик. – Пиво? Вино?

– Водку, – отрезал старший.

– Водка? – немец на секунду задумался. – Водки у меня нет, но я приглашаю вас, Маттеус, в бар, и там мы выпьем водку.

Женщина посмотрела на мужа странным взглядом.

– Может быть ты все-таки останешься?

– Не волнуйся, – сказал он и нежно поцеловал ее в щеку. – Я хочу показать Маттеусу ирландский паб.

– Ты не сердишься на меня, Эрик? – проговорила она, опустив глаза.

– Ты же знаешь, что нет.

Женщина проводила мужа и гостя до двери, и с Доната сон как рукой сняло.

– Можешь принять ванну, если хочешь, – сказала Беата безразличным тоном. – Я положу полотенце и халат.

Большое зеркало отразило его худощавую фигуру с торчавшими по-мальчишески лопатками и острыми локтями. Он быстро юркнул в ванную, боясь что-нибудь задеть, испачкать или уронить и почувствовал себя не расслабленным, а возбужденным.

Это возбуждение не прошло и в кровати, хотя полчаса назад ему казалось, что стоит только приклонить голову, как он сразу же уснет. Он слышал, как женщина ходит по квартире, как полилась в ванной вода, и подумал о том, что она разделась, в зеркале отразилось ее тело и стало похожим на фотографию в журнале. Ему было и жутко и радостно, он догадывался, но боялся поверить в то, что сейчас произойдет – тем более что после этих свечей, музыки, танца, этой необыкновенной любви такое произойти не должно было, не могло.

Но Беата вышла из ванны, скрипнула дверь и легко, естественно, как будто не в первый раз она подошла к нему, скинула халат и легла рядом. Донат не шевелился, все это казалось ему ошибкой, недоразумением, которое вот-вот должно рассеяться. Он боялся, что станет делать что-то не так. Тогда она сама привстала на локте и начала медленно целовать его лицо, шею, грудь и направлять его руки, и он ощутил не стыд, не восхищение, а грустную, как глаза Эрика, благодарность этой женщине, точно снявшей с него проклятие.

III

В небольшом прокуренном пабе стоял страшный шум, грохотала музыка, перекрикивая ее, разговаривали люди, и Матвей чувствовал себя очень неуютно, сидя на высокой табуретке перед стойкой бара. Он терялся в догадках, зачем этот странный человек его сюда позвал и почему оставил любимую жену одну в день рождения. Эрик заказал себе и ему водки и теперь понемногу ее потягивал, Матвей же опрокинул рюмку одним разом, выкурил сигарету и теперь не знал, что делать дальше. Говорили они на плохом английском, и оба очень напрягались, вспоминая давно выученные и изрядно позабытые слова.

– Ты ведь должен был изучать русский. Или ты не хочешь на нем говорить? – спросил Матвей враждебно.

– Я был плохим учеником, – усмехнулся Эрик.

– У вас был социализм, настоящий социализм – не то, что у нас. Мы жили плохо, как нищие, но мы знали, что есть Германия – страна настоящего социализма. Вы его предали, а теперь просите, чтобы вам играли ретро времен ГДР.

– Что ты знаешь о нашем социализме? Мы были разделены – а народ не может быть разделен. Это было страшно обидно.

– А у нас не было даже масла. А сейчас нет денег, чтобы его купить. И все это из-за того, что мы помогали вам.

Сидевшие рядом с ними синеглазые бородатые парни с усмешкой прислушивались к их разговору, а потом весело и быстро сказали что-то по-английски, но ни русский, ни немец ничего не поняли.

– Это ирландские рабочие, – пояснил Эрик.

– Что они тут делают?

– Ремонтируют дома.

– А что же немцы?

– Немцы на такую тяжелую работу за не очень большую зарплату не идут. Еще выпьем?

Матвей полез в карман, решив, что теперь пришла его пора угощать, но Эрик перехватил его руку.

– Ты гость и платить буду я.

– Ты и так заплатил достаточно денег.

– Все равно. Ты очень хорошо играл и я хочу тебя отблагодарить.

– Мне не нужно от тебя благодарности.

– Послушай, Маттеус. Пять лет назад в Западном Берлине, где я был без единого пфеннинга, меня тоже угощали друзья, а часто и вовсе незнакомые люди. Они говорили мне: «Пей, Эрик, заказывай все, что хочешь. Когда у нас будет не хватать, мы тебе скажем».

– Как ты попал в Западный Берлин? Ведь у вас там, кажется, была какая-то стена, – встрял в разговор один из ирландцев.

– Они выпускали тех, кто им был больше не нужен. Стариков, безнадежных больных, инвалидов.

Ирландец вопросительно посмотрел на дюжего германца.

– У меня был лейкоз, – объяснил Эрик. – Мне сделали химиотерапию и сказали, что жить осталось меньше года. Тогда я попросил выездную визу в Западный Берлин.

В бар вошли новые люди, Эрик приветственно поднял руку, к нему протиснулась девица с разбитными глазами, прижалась всем телом и потерлась о щеку. Подошли еще несколько мужчин, они радостно загорланили, и немец стал знакомить со всеми своего русского друга, отличнейшего музыканта. На Матвея глядели с любопытством, и снова шевелилась в душе надежда, что быть может удастся зацепиться здесь и найти работу, выписать жену и детей и хоть сколько-то пожить нормальной жизнью. Но к надежде тотчас же примешалось горькое чувство, что все это поздно и несбыточно.

– А что было потом? – он повернулся к немцу и спросил только из вежливости – в сущности ему было глубоко на это наплевать.

– Я вернулся через год в Лейпциг. Меня снова обследовали, и оказалось, что, если не считать некоторых последствий лечения, я здоров. Показывали студентам, гордились. Потом выписали, но когда я хотел поступить в университет, припомнили, что я был в Западном Берлине и не приняли документы. С тех пор у меня нет ни образования, ни постоянной работы. Я живу на маленькое пособие и деньги Беаты. И это моя первая проблема.

– Хорошее же должно быть пособие, – пробормотал музыкант. – У тебя все проблемы такие?

Иронии немец не почувствовал – или же ему хотелось выговориться и рассказать русскому то, что он не рассказывал никому.

– Наш дом вернули прежнему хозяину. Он делает там ремонт, а когда окончит его, то повысит плату за аренду, и мы вынуждены будем переехать. Только не знаю куда.

Матвей подавил в себе сочувствие простой мыслью: если бы у него не было работы, он бы не угощал в баре водкой незнакомого человека, не звал бы уличных музыкантов и наконец не ездил бы на такой машине. И потом если у тебя нет работы, но ты не соглашаешься ремонтировать дома, значит твои дела идут не так худо.