Прокричала и исчезла, опять ушла в марево, а Ольга Евгеньевна больше не работала на заводе, тяжелобольную, ее уволили по инвалидности, как увольняли втихую многих. Пятидесятилетняя, в том самом возрасте, когда Марфа Никитична произвела на свет Голубятникова, Ольга Евгеньевна выглядела как глубокая старуха. Она нигде не работала, получала пенсию, но каждое утро на рассвете уходила из дому и собирала на бульваре Коммунаров окурки, мусор и бутылки, оставшиеся с вечерних тусовок, а потом отвозила все на свалку. Несколько раз ее забирали в милицию, принимая за бродяжку, но потом с извинением отпускали, провожали домой и мягко внушали супругу, чтобы он внимательно смотрел за женой.

Однако вскоре исчерпали себя и тусовки, и в Шаровск пришла эпоха митинговой демократии и массовых разоблачений. За три недели была разоблачена вся городская верхушка, появились какие-то газеты, листовки, плакаты, возникли партии и движения, по бульвару затопали демонстранты, призывая кого-то к ответу, и чем круче и хмелее гулял опьяненный волей город, тем беднее становились магазины. Начали пропадать соль, спички, табак, хлеб. Теперь уже никто никого не слышал, и все кричали и обвиняли друг друга, аппарат, мафию, кооператоров, становилось все жутче и веселее, и в один день в городе стали подбирать с земли камни.

Громили все подряд, громили магазины, машины, витрины, киоски, громили номенклатуру, частников, требуя справедливости, а Дмитрий Иванович читал в своей будке какой-то фиговый листочек, где сообщалось о наконец-таки решающей фазе демократических преобразований, не подозревая, впрочем, что заводское радио давно бездействует и слова его, нигде не задерживаясь и никого не обогревая, уходят в любезный его сердцу небесный эфир.

Он не замечал ничего до тех пор, пока его восемнадцатилетний сын, уходя навсегда из опостылевшего дома, не прокричал ему прямо в ухо:

– Это ты во всем виноват! Это ты им служил и обманывал нас. Ты был их голосом! Ты!

Только тогда Голубятников надорвался, из его чудесного горла вырвался безобразный хрип, и вслед за этим стало тихо.

Он очнулся в каком-то поле под хмурым, но теплым небом и увидел, что возле него хлопочет кто-то в белой одежде – мужчина или женщина, Дмитрий Иванович не разобрал.

– Отдохните, – ласково сказало это существо Голубятникову.

– Нет, – отшатнулся он, – надо работать.

– Не надо, Дмитрий Иванович, – услышал он в ответ, и голос был таким сладким, точно был это его собственный голос. – Вы уже очень устали, вам теперь пора отдыхать.

– Что случилось?

– Все кончилось, и теперь все будет хорошо.

– А где люди?

– Они остались на площади.

– Отпустите меня, – попросил Голубятников.

– Зачем? – спросило существо недоуменно. – Зачем вам туда опять?

– Мне надо, – ответил он.

– Хорошо, только недолго, – ответило существо, как говорила когда-то мать, отпуская его маленького гулять.

И он пошел по пустынному городу, страшному, как во сне. Он шел, держась за стены, качаясь как пьяный, весь в пыли, но ни один милиционер его не остановил – милиции в городе не было. Он шел и вдруг вспомнил, как давно он говорил людям нечто очень важное, что их каждый день успокаивало, он искал эту фразу в своем затухающем сознании и наконец вспомнил.

– Только бы не было войны, – шепнули его губы.

Теперь он понял и узнал, что и зачем он делает, зачем он, вернулся, вспомнил, где находится площадь, и пошел туда. Но внезапно его остановила чья-то рука.

– Дмитрий Иванович!

– А? Что? – вскрикнул он.

– Нельзя вам туда, голубчик, нельзя. Узнают вас – убить могут. Это же звери, они на все способны.

Голубятников присмотрелся к говорившему и узнал как-то странно одетого одного из свергнутых отцов города.

– Только бы не было войны, – как пароль, как драгоценный сосуд держа в руках, произнес Голубятников.

– Бросьте вы это, – вздохнул его собеседник, – это хорошо было их войной раньше пугать. А теперь они ни черта не боятся. Распустились, сволочи. Да что ж вы на меня так уставились? Не держу я вас, охота идти – идите.

Теперь он явственно представлял, как подойдет к площади, подымется на трибуну и скажет им заветную фразу, вложив в нее всю душу, всю свою жизнь, потому что, может быть, для этой только фразы и нужен был его голос. И они ему поверят, как верили всегда, пусть он все потеряет – но они успокоятся и уйдут.

Он подошел к площади и увидел показавшуюся ему в первый момент необъятной толпу, точно весь город, пришел сюда. Толпа переминалась напротив белокаменного пятиэтажного здания с большими окнами. Она пульсировала как громадная медуза, окрашиваясь то в угрожающе темные, то в бесшабашно светлые весенние тона, взрывалась хохотом, улюлюканьем и свистом. Она не извергала уже больше из себя ораторов, не спорила, а была единым, сплоченным образованием, повторяющим одни и те же ритмичные движения. И Голубятников решил, что лучше всего ему будет незаметно со стороны здания подойти к трибуне, выбрать удачный момент и прорваться голосом в ее гул.

Он опоздал на мгновение: с толпой внезапно что-то произошло, еще секунду назад ровно урчащая, она вдруг взорвалась, в руках у людей оказались камни, железные болты, куски арматуры, и все это с грохотом полетело вперед, в чистые и светлые окна, вломилось в них с хрустом и с жаром, и осколки с кусками железа посыпались шаровскому диктору на голову. Но в первый момент он не упал, а распрямился и распростер руки, точно пытаясь обнять или остановить ухнувшую и вздыбившуюся медузу, и лишь после того упал навзничь.

А люди повалили вперед, к дверям, передние уже были готовы ворваться внутрь здания и вдруг наткнулись на лежащее в крови тело. И здесь толпа повела себя очень странно, она вся в один миг остановилась, осеклась и распалась на тысячи отдельных испуганных людей. Эти люди стояли безмолвные и присмиревшие, они точно ждали, что Голубятников сейчас поднимется и что-то им скажет, но бездыханное тело лежало перед ними, а душа его уже смотрела на них извне, смотрела, как бережно подняли и понесли тело по улицам маленького зачумленного Шаровска к дому, на крыльце которого стояла бессмертная старуха Солдатова и придерживала под руку Ольгу Евгеньевну.

Вечером в город прибыли для усмирения беспорядков воинские части, но в Шаровске было спокойно и мирно, убраны все стекла, смыта с парадной лестницы кровь, люди спали, и лишь немая душа Голубятникова не спешила покинуть город, она распростерлась над домами, посылая сигналы из своего неземного эфира.

Ленка

Всякий раз, когда Ленка вспоминала отца, она видела одну и ту же картину: они плывут в черной резиновой лодке по речке Еломе, плывут целый день мимо подтопленных берегов, поросших березой и ольхой, пока не покажется из-за поворота темная избушка и можно будет выйти на берег, размять затекшие ноги и затащить рюкзаки в дом, где никогда не ставили замков. А потом развести огонь в очаге, повесить на крюки котелки и растянуться на полатях, поджидая, пока вскипит чай и сварится картошка. И смотреть, как дым уходит через крышу, как отец подкидывает в огонь дрова из сломленной сушины, а мимо открытой двери течет за камышами и тростной бурая, спокойная речка Елома, почему-то не обозначенная на карте. Деревень по берегам не было до самого Коротца, плыли себе и плыли, плутая в протоках и спасаясь от тяжелой волны, которую загоняло в Елому озеро Воже. Хлеб и масло давно кончились, рассчитывали купить в озерном селе Чаронде, но тамошние магазины были закрыты. Плыли, так и не зная, куда впадает Елома, и только однажды, на третий день, им встретилась моторная лодка, где сидели старуха в телогрейке с узлом в руках и парень в очках с мощными линзами. Проскочили мимо них, потом вернулись, заглушили мотор и спросили: