Похоже, Генрих наконец-то почувствовал себя свободным, молодым и счастливым, и ему хотелось оставаться таковым как можно дольше. Долгие годы игры в прятки, бесконечного бегства от грозящей опасности остались в прошлом; теперь он начинал понимать, что занимает свое место по праву, что может спокойно наслаждаться и своим троном, и своей страной, и своей женой. Он завоевал все эти замечательные вещи, и никто не сможет отнять их у него.
Дети за эти дни привыкли запросто подбегать к отцу, уверенные, что он всегда будет им рад. Мы с ним часто шутили, играя в карты или в кости, и я заставляла его смеяться, выигрывая у него деньги или сама выкладывая в случае проигрыша на стол свои серьги. Даже его мать хоть и продолжала постоянно ходить в часовню, все же перестала с таким страхом молить Господа защитить ее сына и теперь в молитвах чаще благодарила Бога за Его бесчисленные милости. Даже мрачноватый дядя моего мужа, Джаспер Тюдор, стал порой просто сидеть в нашей компании, устроившись в огромном деревянном кресле, и смеяться проделкам шута; во всяком случае, он перестал рыскать по залу своим жестким взглядом, высматривая в каждом темном углу потенциального убийцу с обнаженным клинком.
А за две ночи до Рождества дверь в мою спальню вдруг со стуком распахнулась, и все вновь стало так, как если бы мы вернулись к первым месяцам нашего брака. Все счастье, вся легкость наших новых отношений растаяли в одно мгновенье. В моей спальне словно вдруг выпал иней; словно вместе с помрачневшим Генрихом туда вошла холодная зимняя ночь. Он резко обернулся к слуге, шедшему следом за ним с бокалами и бутылкой вина, и злобно бросил:
— Мне это не нужно! — Казалось, было просто безумием предположить, что ему захочется выпить вина, словно он никогда никому ничего подобного не приказывал. Слуга вздрогнул от его окрика и, не сказав ни слова в ответ, быстро ушел, закрыв за собой дверь.
Генрих рухнул в кресло у камина, и я поспешно подошла к нему; меня терзало знакомое предчувствие.
— Что-нибудь случилось? — спросила я.
— Можно было бы догадаться!
Он надулся и не прибавил больше ни слова; я села в кресло напротив и, внимательно на него поглядывая, стала ждать — вдруг ему захочется излить мне душу. Казалось, цветок охватившей его радости жизни вдруг увял, так и не успев до конца распуститься. Темные глаза его померкли, лицо вновь покрыла бледность. Он опять выглядел смертельно усталым, кожа казалась серой, как от болезни. Даже сама поза, в которой он сидел, делала его гораздо старше на вид; он сейчас казался глубоким стариком, истерзанным болью и недугами; плечи напряжены, шея вытянута вперед, словно на него навалили непосильно тяжкий груз — усталая лошадь, понукаемая жестоким хозяином. Я молча, с состраданием смотрела на него, а он даже глаза рукой прикрыл, словно огонь в камине казался ему слишком ярким в полутемной спальне. И в сердце моем вдруг шевельнулась пронзительно острая жалость.
— Муж мой, что случилось? Скажи мне, что произошло? — снова тихо спросила я.
Он посмотрел на меня так, словно был удивлен, что я, оказывается, все еще рядом, и я поняла, что он настолько погрузился в собственные мысли и так далек в этот момент от моей тихой теплой спальни, что, скорее всего, видит перед собой совсем иную комнату в совсем иной стране. А может быть, он пытался разглядеть что-то во тьме прошлого, например, неуютную спальню в Тауэре и двух мальчиков, сидящих на постели в ночных рубашках, со скрипом отворяющуюся дверь, незнакомца на пороге. Казалось, он страстно старался понять, что же случилось после этого — и боялся увидеть, что мальчики были спасены, и надеялся, что они все же были убиты.
— Что? — раздраженно спросил он. — Что ты сказала?
— Я же вижу, как ты огорчен и взволнован. Что случилось?
Его лицо омрачилось, и на мгновение мне показалось, что сейчас он сорвется, закричит на меня, но он лишь устало и бессильно, как тяжело больной человек, сказал:
— Снова этот мальчишка. Проклятый самозванец! Он снова исчез.
— Но ты же послал за ним…
— Да, я послал за ним. И с полдюжины шпионов к нему приставил, пока он добирался из Ирландии во Францию. И при дворе французского короля за ним добрая дюжина моих людей следила, даже когда король Карл уже пообещал отдать его мне. Ты же не думаешь, что я, как полный идиот, мог оставить его без присмотра?
Я покачала головой.
— Надо было мне отдать приказ, чтобы они прикончили его сразу же! Но я думал, что будет лучше, если его привезут в Англию, где над ним будет устроен суд, и я докажу, что он самозванец, а потом прикажу его казнить. А для пущей убедительности я собирался создать целую легенду о его прошлом — позорную историю о его невежественных родителях-бедняках, об отце-пьянице, занятом грязной работой где-нибудь на реке, скажем, в кожевенной мастерской, — что-нибудь такое, чтобы умерить это его великолепие. После суда ему был бы вынесен смертный приговор, и я бы заставил всех смотреть, как он умирает. Все должны были знать: он умер раз и навсегда, и следует прекратить собирать для него войска, строить ради него заговоры, мечтать о нем…
— Но он исчез? Сбежал? — Я ничего не могла с собой поделать: кем бы этот юноша ни был, я надеялась, что ему все же удалось сбежать.
— Ну да, я ведь уже, кажется, сказал!
Я выждала немного, чтобы мой раздраженный супруг слегка успокоился, и предприняла еще одну попытку.
— И куда же он сбежал?
— Если бы я это знал, я бы уже послал людей, чтобы они прикончили его прямо на дороге! — с горечью сказал Генрих. — Пусть бы они утопили его в море, уронили ему на голову дерево, перебили его лошади ноги, а его самого стащили с седла и зарезали! Вообще-то он мог отправиться куда угодно. Выбор у него достаточно велик. Назад в Португалию? Почему бы и нет. Там его считают принцем Ричардом и обращаются к нему как к сыну твоего отца, герцогу Йоркскому. В Испанию? Тоже возможно, тем более он уже написал королю и королеве, причем как равный им, и они, скорее всего, его приняли бы. В Шотландию? Ну, если он действительно направился к королю скоттов и они вместе соберут армию и пойдут против меня, тогда на севере Англии меня можно считать мертвым, ибо в этих проклятых пустынных холмах у меня нет ни единого друга. Я знаю, северяне только и ждут, чтобы этот мальчишка их возглавил, чтобы поднять против меня восстание.
А может быть, он снова вернулся в Ирландию и пытается подбить ирландцев пойти на меня войной? Или же он отбыл к своей тетке Маргарет во Фландрию? Интересно, радостно ли она встретит своего племянника? Может, теперь она уже этого мальчишку пошлет воевать со мной? Она ведь уже один раз собрала целую армию ради какого-то поваренка, так почему бы ей не постараться ради настоящего претендента? Может она дать очередному самозванцу пару тысяч наемников и снова отправить в Стоук, чтобы завершить начатое, как ты думаешь?
— Не знаю, — сказала я.
Генрих вскочил так резко, что повалил кресло.
— Ты никогда ничего не знаешь! — заорал он, брызгая мне в лицо слюной. Он был вне себя от гнева. — Никогда и ничего! Таков твой девиз! Отнюдь не «смиренная и раскаявшаяся», а как раз «Я ничего не знаю!», «Никогда и ничего не знаю!». Что бы я у тебя ни спросил, ты никогда ничего не знаешь!