Двор притих; даже в детской, где должны были царить весеннее солнце и детский смех, няньки примолкли, да и детям запрещали громко кричать и бегать. Маленькая Элизабет по-прежнему лежала в своей колыбели тихая и сонная. Артур, правда, молчать был не в состоянии; он не понимал, что происходит, но чувствовал, что живет как в осажденной крепости, где его близким угрожает страшная опасность; однако никто ничего ему не рассказывал о юном принце Уэльском, его предшественнике, который когда-то жил в той же детской и делал уроки за тем же столом. Он ничего не знал о том, что маленький принц Ричард был таким же прилежным и вдумчивым учеником, как и он; что Ричард в детстве тоже был любимцем своей матери.
Младшая сестра Артура, Маргарет, вела себя более сдержанно. Она была тиха, как ей было велено, и лишних вопросов не задавала, словно чувствуя, что в доме творится что-то нехорошее, хоть и не понимала, что происходит.
А наш маленький Гарри уже вовсю отстаивал свою независимость. Ему было наплевать на притихший двор. Это был крепенький малыш, обладавший громким голосом и звонким смехом, обожавший всяческие игры и музыку; впрочем, даже он немного притих под гнетом охватившей двор тревоги. Теперь почти ни у кого не находилось времени, чтобы поиграть с Гарри, никто не останавливался, чтобы с ним поговорить, все быстро куда-то убегали, и в большом зале кипела какая-то тайная деятельность. Малыш озирался в полной растерянности, глядя на тех, кто всего месяц назад в любую минуту готов был остановиться и поговорить с ним, или подбросить его к потолку, или поиграть с ним в мячик, или повести его на конюшню посмотреть лошадок; теперь все только хмурились и торопливо пробегали мимо.
— Сэр Уильям! — окликнул Гарри одного из братьев Стэнли, проходившего мимо. — Гарри тоже хочет!
— Тебе нельзя, — на ходу бросил сэр Уильям, холодно на него глянув, и направился на конюшенный двор. Мальчик замер как вкопанный, растерянно ища взглядом няньку.
— Ничего страшного, — с улыбкой успокоила я сынишку. — Просто сэр Уильям очень торопится.
Гарри нахмурился.
— А почему? Почему он не играет с Гарри? — спросил он, и у меня не нашлось подходящего ответа.
Казалось, весь двор развернут, точно войско перед атакой. Важнее всего были новости, поступавшие из Малина. Генрих отправлял в Ирландию своих лордов и советников, которые вели переговоры с ирландскими лордами, требуя, чтобы те вспомнили, какому королю они обещали хранить верность, и упрекая их в желании перебежать на сторону какого-то самозванца. Предателей прощали в торопливой вспышке великодушия и освобождали из тюрем, и они опять клялись Генриху в преданности. Старые забытые союзы ковались заново. Ирландия должна была стать безопасной, а от ее населения требовалось отвратить сердце от столь любимого на Севере сына Йорка и льнуть к своему нынешнему правителю Тюдору. Представители ближнего окружения Генриха — те, кому он более всего доверял, — отправились в Бристоль, дабы собрать и подготовить корабли, способные патрулировать пролив и следить за теми судами, что приходят из Франции, Фландрии, Ирландии и Шотландии. У «этого мальчишки», похоже, друзья и союзники имелись повсюду.
— Ты ждешь нового вторжения? — сама себе не веря, спросила я мужа.
У Генриха на лице между бровями залегла глубокая складка.
— Естественно, жду, — бросил он. — Вот только не знаю, когда оно начнется. И понятия не имею, где это произойдет и какова будет численность противника. А ведь это и есть самое важное.
— Разве твои шпионы тебе еще не донесли? — Как я ни старалась, в моем голосе все-таки прозвучало насмешливое презрение, которого я никогда не могла скрыть, говоря о его бесчисленных шпионах.
— Пока еще нет, — тут же ощетинился он. — Некоторые свои тайны мои враги хранят очень хорошо.
Я повернулась, чтобы идти в детскую: вскоре должен был прийти врач, чтобы осмотреть Элизабет.
— Не уходи, — вдруг сказал Генрих. — Мне нужно…
Я повернулась к нему, по-прежнему держась за дверную ручку; мне хотелось поскорее поговорить с врачом, я очень надеялась, что Элизабет может помочь теплая погода, что летом у нее прибавится сил.
— Что ты хотел мне сказать?
Он беспомощно на меня посмотрел и спросил:
— Никто не пытался с тобой поговорить? Ты бы сказала мне, если бы кто-то попытался это сделать?
Все мои мысли были о больном ребенке, и я совершенно не понимала, кого он имеет в виду.
— Кто мог пытаться поговорить со мной? О чем? Что ты имеешь в виду?
— Об этом мальчишке… — выдавил он из себя. — Никто с тобой о нем не говорил?
— И кто бы стал это делать?
Взгляд его темных глаз стал более сосредоточенным, пристальным, даже подозрительным.
— Как это кто? Разве ты не знаешь, кому хотелось бы поговорить с тобой о нем?
Я развела руками.
— Милорд, я действительно не знаю. Со мной никто об «этом мальчишке» разговоров не вел. Я даже представить себе не могу, с какой стати кто-то вдруг стал бы со мной о нем разговаривать. Всем ясно, как тебе неприятна эта история. И, разумеется, никто не собирается обсуждать со мной то, что сводит… — Я не договорила.
— Сводит твоего мужа с ума? — закончил он.
Я не ответила.
— Кто-то из моих придворных получает от него указания, — сказал он так, словно вырывая это признание из тайников собственной души. — Кто-то твердо намерен свергнуть меня и посадить на трон этого мальчишку.
— Кто? — шепотом спросила я, чувствуя, как силен его страх. Я даже оглянулась через плечо, желая убедиться, что дверь у меня за спиной плотно закрыта. Потом снова подошла к нему: — Неужели кто-то из наших придворных строит против нас заговор?
Генрих покачал головой.
— Одному из моих людей удалось перехватить письмо, но там не было никаких имен.
— Как это — перехватить?
— Ну, попросту украсть. Мне известно, что некие люди во имя любви к Дому Йорков объединили свои усилия и надеются возвести на престол этого мальчишку. И, возможно, таких людей не так уж мало. Раньше они действовали совместно с твоей матерью, именно она была их тайным предводителем; им, кстати, помогала даже твоя бабушка. Но теперь к ним примкнули даже те, кто выдает себя за моих друзей или верных слуг. Те, кто был мне ближе родного брата. И теперь я не знаю, кому могу доверять; не знаю, кто мне друг, а кто враг.
В душу мою вдруг закрался леденящий страх; я словно сама почувствовала, каково приходится Генриху: каждый день он встречается со своими советниками за закрытыми резными дверями, зная, что каждый из этих людей может оказаться предателем; каждый день он направляется вместе со мной в обеденный зал, улыбаясь сотням придворных и понимая, что многие из них, возможно, состоят в тайной переписке с нашими врагами, а может, даже собирают оружие и войско для того, чтобы нас свергнуть или убить. Мы всегда имели большой и шумный двор, но что, если хотя бы четверть наших придворных настроены против нас? А если половина? Что, если кто-то захочет уничтожить моих сыновей? Что, если кто-то понемногу травит мою маленькую дочь? Что, если они пойдут даже против меня?