Тут я замечаю, что глаза Ма открыты. Я прячу конфету за спину. Ма снова закрывает глаза. Я продолжаю сосать леденец, хотя меня уже немного подташнивает от него. Наконец в руках у меня остается одна палочка, и я выбрасываю ее в мусорное ведро.
Когда Ма встает, она не упоминает о леденце, может быть, она спала, когда ее глаза открылись. Она снова щелкает выключателем лампы, но все без толку. Она говорит, что оставит ее включенной, чтобы мы сразу же увидели, когда дадут ток.
— А вдруг его дадут посреди ночи и он нас разбудит?
— Не думаю, чтобы это было посреди ночи.
Мы играем в боулинг резиновым и бумажным мячиками, сбивая бутылочки из-под витаминов, на которые надеты головы разных существ вроде дракона, принцессы, крокодила и чужестранца. Мы сделали их, когда мне было четыре. Потом я упражняюсь в счете, решаю примеры на сложение, вычитание, деление и умножение и записываю самые большие из полученных чисел. Ма шьет мне две новые куклы из носочков, которые я носил, когда был младенцем. Она вышивает стежками на их лицах улыбающиеся рты и прикрепляет разноцветные пуговицы вместо глаз. Я умею шить, но мне это не очень нравится. Жаль, что я не помню себя младенцем и не знаю, каким был.
Я пишу письмо Губке Бобу, нарисовав в нем самого себя и Ма на заднем плане, которая танцует, чтобы согреться. Мы играем в фотографии, в память и рыбалку. Ма предлагает сыграть в шахматы, но от них у меня пухнут мозги, и она говорит:
— Ну хорошо, сыграем в шашки.
Пальцы у меня совсем замерзли, и я кладу их в рот. Ма говорит, что на них много микробов, и заставляет меня снова вымыть руки ледяной водой.
Мы делаем множество бусин из теста, но не можем нанизать их на нитку, чтобы получилось ожерелье, пока они не засохнут и не станут твердыми. Мы строим космический корабль из коробок и пластмассовых баночек, клейкая лента почти закончилась, но Ма говорит:
— А, чего ее жалеть! — и пускает в дело последний кусок.
Окно на крыше становится темным.
На ужин мы едим засохший сыр и разморозившуюся брокколи. Ма говорит, что я должен поесть, а то мне станет еще холоднее. Она принимает две обезболивающие таблетки и запивает их большими глотками воды.
— Зачем ты пьешь таблетки, если больной зуб уже выпал?
— Мне кажется, я чувствую, что теперь стали болеть другие.
Мы надеваем ночные футболки, а поверх них — другую одежду. Ма запевает:
— Другую сторону горы…
— Другую сторону горы, — подхватываю я.
— Другую сторону горы. Вот все, что мог он видеть.
Я запеваю песню «Девяносто девять бутылок пива на стене» и останавливаюсь только тогда, когда добираюсь до семидесятой бутылки. Ма закрывает руками уши и говорит:
— Пожалуйста, давай оставим остальные на завтра. Завтра, наверное, уже включат электричество.
— Хорошо бы, — говорю я.
— Но даже если он и не включит ток, солнца ему все равно не остановить.
Кому? Старому Нику?
— А зачем ему надо останавливать солнце?
— Я же говорю, что он не сможет этого сделать. — Ма крепко обнимает меня и говорит: — Прости меня.
— За что?
Она громко выдыхает:
— Это я во всем виновата, он обозлился на нас из-за меня.
Я смотрю ей в лицо, но почти не вижу его.
— Он терпеть не может, когда я кричу. Я не кричала уже много лет. Поэтому он решил нас наказать.
Сердце у меня в груди громко колотится.
— А как он нас накажет?
— Он уже наказал. Отключил свет.
— А, это ерунда.
Ма смеется:
— Что ты хочешь этим сказать? Мы же замерзаем, едим разморозившиеся овощи…
— Но я думал, что он захочет наказать нас обоих. — Я пытаюсь представить себе это. — Как будто есть две комнаты, и он сажает меня в одну, а тебя — в другую.
— Джек, какой ты замечательный.
— Почему я замечательный?
— Не знаю, — отвечает Ма. — Как ты неожиданно тогда выскочил.
Мы еще крепче прижимаемся друг к другу.
— Я не люблю темноту, — говорю я.
— Ну, пришло время спать, а спать надо в темноте.
— Я догадываюсь.
— Мы понимаем друг друга с полуслова, правда?
— Да.
— Ночь, скорее засыпай, клоп, малютку не кусай.
— А мне не надо идти в шкаф?
— Сегодня не надо, — отвечает Ма.
Когда мы просыпаемся, в комнате еще холоднее, чем вчера. Часы показывают 7:00, в них вставлена батарейка, поэтому у них внутри свой собственный ток.
Ма все время зевает, потому что она не спала ночью. У меня болит живот, она говорит, что это, наверное, от сырых овощей. Я прошу у нее обезболивающую таблетку, и она дает мне половинку. Я жду, жду и жду, но мой живот все никак не успокоится.
Окно на крыше постепенно светлеет.
— Я рад, что он не приходил сегодня ночью, — говорю я Ма. — Хорошо бы, чтобы он к нам вообще больше не приходил, вот было бы классно!
— Джек! — Ма, похоже, хмурится. — Думай, что говоришь.
— Я думаю.
— Я имею в виду, подумай о том, что с нами будет. Кто дает нам еду?
Я знаю ответ.
— Младенец Иисус из полей, которые находятся снаружи.
— Нет, кто нам ее приносит?
— О.
Ма встает. Она говорит, что краны еще работают, а это хороший признак.
— Он мог бы отключить и воду, но не отключил.
Я не знаю, что это за признак. Мы снова едим бублики на завтрак, но они холодные и совсем раскисли.
— А что будет, если он не включит ток? — спрашиваю я.
— Я уверена, что он включит. Наверное, уже сегодня вечером.
Время от времени я нажимаю кнопки телевизора. Теперь это просто серый молчащий ящик; я вижу в нем свое лицо, но не так хорошо, как в зеркале.
Мы выполняем все физические упражнения, которые нам известны, пытаясь согреться: карате, острова, «Симон говорит» и трамплин. Мы играем в классики, прыгая с одной пробковой плитки на другую. Правила здесь такие — нельзя прыгать вдоль одной линии и падать. Ма предлагает сыграть в прятки. Она завязывает себе глаза моими штанами с камуфляжной окраской, а я прячусь под кроватью рядом с яичной змеей и, распластываясь на полу, стараюсь не дышать. Ма ищет меня целую вечность. Потом я предлагаю игру в альпинистов. Ма держит меня за руки, и я иду по ее ногам вверх, пока мои ноги не оказываются выше головы и я не нависаю, вывернувшись наружу. Косички падают мне на лицо, и я весело смеюсь. Я делаю сальто и встаю на ноги. Мне хочется еще и еще раз побыть альпинистом, но Ма говорит, что у нее болит поврежденное запястье.