Кроме того, именно здесь, в этой части города, появилась на свет Жаклин Деланк… Казалось, я иду к ней на свидание. Когда пересекал площадь Бланш, сердце мое забилось сильнее, я ощущал волнение, почти страх. Такого со мной давно не случалось. Постепенно я ускорял шаги. Все было тут знакомо, по кварталу я смог бы пройти и с завязанными глазами. «Мулен Руж», «Голубой Кабан»… Кто знает, может быть, я и раньше видел эту Жаклин Деланк, идущую по правому тротуару в «Мулен Руж» встречать мать, или по левому в то время, когда оканчиваются занятия в лицее Жюль-Ферри.
Ну вот я у цели. Я уж и позабыл про кинотеатр на углу. Он назывался «Мехико», и, конечно же, не случайно. Сразу хотелось отправиться куда-нибудь путешествовать, бежать, бежать… Мало того, я забыл и о тишине и покое, что царят на улице Рашель. Она ведет к кладбищу, но о кладбище тут не думаешь. Скорее, это навевает мысль о деревне и даже о прогулке по взморью.
Я остановился у дома номер 10, поколебался немного и вошел внутрь. Хотел было постучать в стекло консьержу, но удержался. Это ни к чему. На одной из дверных створок была укреплена табличка, где черными буквами были выведены фамилии жильцов и этажи. Я вынул из внутреннего кармана блокнот, ручку и стал записывать:
Дейлор (Кристиан)
Ди (Жизель)
Дюпюи (Марта)
Эсно (Иветт)
Гравье (Алис)
Манури (Альбин)
Мариска
Ван Бостеро (Югетт)
Зазани (Одетта)
Фамилия «Деланк (Женевьева)» была заклеена, и поверх нее значилась Ван Бостеро (Югетт). Мать и дочь жили на пятом этаже. Но, закрывая свой блокнот, я уже понимал, что все это теперь бесполезно.
Я вышел на улицу. На пороге магазина тканей «Ля Ликорн» стоял человек. Стоило мне посмотреть наверх, на пятый этаж дома, как я услыхал его тоненький голосок:
— Что-то ищете, мсье?
Следовало спросить его о Женевьеве и Жаклин Деланк. Но то, о чем он мог мне поведать, оказалось бы какой-нибудь незначительной мелочью, «царапинкой на поверхности», как выражался Блеман. Достаточно было услышать его писклявый голос, взглянуть на его лицо хорька, посмотреть в его тупые глаза, чтобы понять — нет, ничего он не мог сообщить, разве что ничего не значащие «сведения», которые дал бы любой болван. А то и вообще сказал бы, что ничего не знает ни о Жаклин, ни о Женевьеве Деланк.
Мною овладело холодное бешенство. Он был похож на тех так называемых «свидетелей», которых мне приходилось допрашивать по долгу службы и которые не понимали ничего из того, что видели, — по злобе, в силу глупости или безразличия. Я тяжело повернулся и стал перед ним. Он был пониже меня сантиметров на двадцать и раза в два тоньше.
— А что, здесь запрещено смотреть на фасады?
Он взглянул на меня тупо и боязливо. Надо было бы напугать его посильнее.
Чтобы успокоиться, я снова вышел на бульвар и присел на скамейку, повернувшись в сторону «Мехико». Потом стащил с левой ноги ботинок.
Солнечные лучи… Мысли мои разбрелись в беспорядке. Жаклин Деланк могла рассчитывать на мое молчание; Шуро никогда не узнает об отеле «Савойя», о «Конде», о «Ля Фонтен» и Ролане, том самом брюнете в замшевой куртке, о котором упоминалось в тетради. «Луки. Понедельник, 12 февраля. 23.00; Луки, 28 апреля, 14.00; Луки с брюнетом в замшевой куртке». Я отметил синим карандашом те места, где указывалось ее имя, и переписал на отдельный листок относящиеся к ней комментарии. С датами и временем. Но пусть она не тревожится. Я больше не приду в «Конде». Два-три раза, что я там был, сидя за столиком, я внутренне желал, чтобы она не пришла. Мне было неловко выслеживать ее… и мне было стыдно за себя. По какому праву мы грубо вторгаемся в личную жизнь людей, исследуем их изнутри — и потом еще что-то требуем от них? На каком основании?
Сняв ботинок, я стал массировать ногу; боль понемногу утихла. Наступал вечер. Когда-то в этот час Женевьева Деланк выходила из дома и направлялась в «Мулен Руж» на работу Ее дочь оставалась одна в квартире на пятом этаже. Ей было тринадцать-четырнадцать лет, и однажды вечером, подождав, пока мать уйдет, она незаметно для консьержки выбралась на улицу. Поначалу она не уходила дальше перекрестка, довольствуясь десятичасовыми сеансами в «Мехико». Потом возвращение домой, лестница; дверь приходилось прикрывать со всей осторожностью, не зажигая света. Как-то ночью, выйдя из кинотеатра, она решилась дойти до площади Бланш. Каждый раз она забредала все дальше и дальше… «Бродяжничество», как значилось в формулярах комиссариатов Сен-Жорж и Гран-Карьер. Бродяжничество — и мне представляется прерия и сияние луны, где-то за мостом Коленкур, за кладбищем, прерия, где можно наконец-то вдохнуть полной грудью воздух свободы. Мать бросилась в полицию искать ее. Но она ушла, и теперь никто не мог ее остановить. Она отправилась в западную часть города, если я правильно понял то, что говорил мне Берноль. Сначала квартал у площади Звезды, потом дальше на запад, потом Нейи и Булонский лес. Но почему она вышла за этого Шуро? А потом снова бегство, но на этот раз на Левый берег, словно река могла защитить ее от неминуемой беды. А может быть, это замужество тоже было попыткой защититься? Если б у нее хватило терпения остаться в Нейи, кто мог бы узнать в мадам Шуро бывшую Жаклин Деланк, имя которой значилось в картотеках полицейских комиссариатов?
Нет, решительно я все еще оставался заложником своих профессиональных привычек, тех самых, над которыми подсмеивались мои коллеги, говоря, что даже во сне я продолжаю вести расследование. Блеман сравнивал меня с тем бродягой, которого он встретил после войны. Он называл его «человек, который курит во сне». Тот ставил у изголовья своей кровати пепельницу с тлеющей сигаретой. Спал он урывками, и каждый раз, когда просыпался, протягивал руку к пепельнице и затягивался. Стоило сигарете закончиться, он тут же, как лунатик, прикуривал новую. Но утром он ничего не помнил и был убежден, что всю ночь спал глубоким сном. Так и я сидел на той скамейке, хотя на дворе уже была совершенная ночь, и, словно во сне, продолжал думать о деле Жаклин Деланк.
Или, вернее, я ощущал ее присутствие здесь, на бульваре, фонари которого сверкали, будто какие-то сигналы, которые я не мог ни как следует расшифровать, ни понять, из какого же времени они мне посланы. И при этом во мраке они казались живыми. Живыми и далекими одновременно.
Я надел ботинок, зашнуровал его и зашагал прочь от скамьи, на которой мог бы провести всю ночь. Я шел по этому бульвару, совсем как она, пятнадцатилетняя, пока ее не сцапали. Интересно, где и когда ее заметили?
В конце концов Жан-Пьер Шуро исчез из моей жизни. Несколько раз я говорил с ним по телефону и давал какие-то смутные указания — откровенно говоря, совершенно лживые. Париж большой, и разыскать человека непросто. Как только я убедился, что навел его на ложный след, перестал отвечать на телефонные звонки. Жаклин могла положиться на меня. Я дам ей время получше приготовиться.
Вероятно, и она шла сейчас по какой-нибудь улице, в каком-нибудь районе города. Или сидела за столиком в «Конде». Но ей было нечего бояться. Я больше не пойду к ней на свидание.