— Слепцы, — сказал он на прощанье. — Вы еще не готовы воспринять мои слова. Но грядет война. Она необходима, ведь ее причина — безбожие, падение нравов и торжество зла, и она будет очень долгой, ибо человек вообще грешен от рождения, а кафиры — неверные — грешники вдвойне. Войну, подобную этой, быстро не остановишь. И вот когда вы откроете для меня сердца свои, я, может, еще и вернусь.
Бомбуру Ямбарзалу уже перевалило за пятьдесят, он был холостяком и давно оставил надежду найти себе подругу жизни. Однако когда он, весь в кровавых подтеках, громыхая котелками, шествовал обратно к кухням, чтобы скинуть с себя нелепые доспехи, в которые облачился ради мира и справедливости, то в глазах и на лицах женщин заметил то, чего не видел многие годы, — нежность и симпатию. Недавно овдовевшая жена его помощника, Хасина Карим, которую все звали просто Харуд, то есть Осень, по причине отливавших медью волос, была красивой женщиной и матерью двух взрослых сыновей. Они заботились о ее материальных нуждах, но обогреть ее тело было некому. Теперь она, не дожидаясь, что ее попросят, проводила Ямбарзала до кухонь, помогла избавиться от сковородок и котлов и смыть кровь. Когда они закончили уборку, Бомбур впервые в жизни сделал попытку сказать нечто приятное особе женского пола.
— Напрасно все зовут тебя Харуд, — начал он. — Тебе больше подошло бы имя Сонтх, то есть Весна, потому что ты такая же свеженькая, как сама весна.
Но смущение сыграло с ним дурную шутку, и вместо «сонтх» его неповоротливый язык выговорил «сонф». Вышло, что он сравнил Хасину с анисовым семенем, получилась полная ерунда, и он густо покраснел от смущения. Женщина же легко коснулась его руки и вполне серьезно сказала:
— Мне по душе, что ты не привык говорить комплименты. Никогда не доверяла говорунам.
Однако тот день остался в памяти людей не только благодаря подвигу Ямбарзала, но из-за приключившейся тогда же большой беды. Трое братьев Гегру — Аурангзеб, Аллауддин и Абдулкалам, — безбородых шалопаев и бездельников, которым Бомбур не мог доверить обслуживание гостей и использовал их лишь в качестве мойщиков посуды, не замеченные никем, кроме Булбула, выскользнули из задних дверей мечети и в воинственном настроении двинулись к Пачхигаму, то и дело прикладываясь по очереди к бутылке темного рома, чего Булбул наверняка бы не одобрил. Они вернулись много позднее, уже глухой ночью, и заперлись в пустой мечети. И как раз вовремя. Потому что еще не успело рассвести, когда по деревне к мечети бешеным галопом, разбудив всю деревню, промчался Большой Мисри. Он был верхом, с перекинутыми через плечо ружьями и с топорами за поясом.
— Гегру! — крикнул он. — Вы встретились с моей дочкой, а теперь предстанете перед Всевышним!
Зун Мисри изнасиловали. Это случилось, когда она шла на Кхелмарг собирать цветы. С тропинки ее затащили в лес, придавили к земле и испоганили. Несмотря на то что на голову ей накинули мешок, она по гнусавым, писклявым голосам легко догадалась, что ее обидчиками были в стельку пьяные братья Гегру. Она слышала, как старший, Аурангзеб, сказал, что коли им не удалось поймать главную потаскуху, то сгодится и ее подруга; Аллауддин согласился, прибавив, что эта тоже хороша, никогда даже не смотрела в их сторону.
— Ну вот, дорогуша, — хихикнул Абдулкалам, — зато уж мы сейчас тебя разглядим, будь уверена!
Надругавшись над Зун, все трое убежали. Зун нашла в себе силы спуститься к Пачхигаму и пугающе бесстрастным, ровным голосом поведала во всех подробностях о случившемся Бунньи, Гонвати и Химал. Она и подумать не смела о том, как самой сказать отцу, а ее матери уже не было в живых. Они омыли ее, они пытались ее утешить, говоря, что ей нечего стыдиться, но Зун сказала, что с воспоминаниями о том, как над ней надругались, как трое братьев попользовались ею, с сознанием, что в ее теле их семя, она не сможет жить дальше. Бунньи, которую мучило раскаяние за то, что подруга пострадала из-за нее, что раны и удары на самом деле предназначались ей, сама сообщила о происшедшем отцу Зун. Большой Мисри не стал избавлять ее от груза ответственности.
— Вы трое отвечаете за ее жизнь, — только и произнес он, седлая коня. — Если она умрет, я спрошу с вас, понятно? — С этими словами он вспрыгнул в седло и понесся во весь опор.
Протрезвев, братья поняли, что теперь их жизнь и гроша медного не стоит; они могли уповать лишь на то, что, запершись в мечети, смогут дождаться появления полицейских, которые помешают отцу Зун распять их, изрубить на куски или избрать любой другой вид мести. Планы у Большого Мисри по части возмездия для каждого из троих действительно были довольно свирепые, и когда плотник рассказал сельчанам о том, что они сотворили, ни у кого не возникло охоты его урезонивать. Тем не менее все решили, что плотник не должен заходить в мечеть и нарушать святость убежища. Большой Мисри привязал коня к стволу дерева и пророкотал:
— Я останусь здесь, пока вы не выйдете, даже если мне придется ждать двадцать лет!
— Нас трое против одного, и мы хорошо вооружены! — собрав остатки мужества, выкрикнул Аурангзеб.
— Лучше думайте о себе! — отозвался великан-плотник. — Будете выходить по очереди — я из вас всех кебаб сделаю. Выйдете все разом — все равно успею положить двоих, прежде чем вы меня уделаете, и еще неизвестно, кому из вас суждено уцелеть.
— К тому же имейте в виду, что вам, сопливым подонкам, придется иметь дело не с одним Мисри, а со всеми взрослыми мужчинами в деревне! — гневно выкрикнул Ямбарзал.
Чтобы предотвратить возможность бегства, мужчины взяли мечеть в кольцо. Через несколько часов прибыл-таки джип, набитый полицейскими. Они предупредили, что не допустят самоуправства, но на них никто не обратил ни малейшего внимания. Бомбур уведомил насмерть перепуганных Гегру, что ни еды, ни воды им не дадут.
— Посмотрим, сколько вы продержитесь! — громко сказал он напоследок.
Всё в белых порезах от истребителей, кричало небо. В приграничье, возле Ури и Чхамба, где полковник Качхваха в полном неведении об осаде в Ширмале завоевывал себе боевые награды, шли бои. Война между Индией и Пакистаном началась. Она продолжалась двадцать пять дней, и каждую минуту из этих двадцати пяти дней, за исключением необходимых отлучек за ближайший куст, Большой Мисри провел, сидя на корточках, неподвижный, словно скала, у дверей мечети Булбула с седлом под боком. Из кухонь ему исправно приносили еду, а мальчик-конюший задавал корм и выгуливал его коня. Пачхигамцы навещали его ежедневно, и с их слов он знал, что Зун жила у Номанов, вела себя тихо и спокойно и даже стала изредка улыбаться. С Большим Мисри всегда сидел на страже кто-нибудь из ширмальцев, полицейские тоже дежурили у мечети посменно. Братья выкрикивали угрозы, упрашивали, стенали, плакали, выли, ссорились между собой, каялись, но так и не вышли.
Через двадцать пять дней небо перестало содрогаться.
— Мир! — сказал Бомбур Хасине Карим.
Мир и вправду настал, но странный какой-то, обагренный кровью. Умолкшее небо саваном нависло над Ширмалом.
— Как ты думаешь, они еще живы? — спросил Бомбур Ямбарзал Большого Мисри.