Но вот от легчайшего сотрясения нежно продребезжали стекла в открытой на террасу двери, и мгновение спустя, смягченный расстоянием и домами, оказавшимися на пути звуковой волны, дошел до кабинета глухой грохот. Фумагаль, который в этот миг прикреплял хвост, прервал работу и напряженно выпрямился, замер, высоко подняв зажатую в пальцах иглу с продернутой в нее суровой ниткой. Потом вновь взялся за дело, пробормотав что-то вроде: вот это да, это громыхнуло. И не так уж далеко — где-то возле церкви Дель-Популо. Шагов пятьсот отсюда. Грегорио иногда приходит в голову, что какая-нибудь бомба может угодить в дом, убить его самого. Любая из его голубок способна на обратном пути принести весточку, сулящую опасность или гибель. В его представлениях о старости — другое дело, насколько реальны эти представления — как-то не учтено, что он может окончить свои дни, как Самсон под обломками филистимлянского капища. Однако есть правила у всякой игры, и эта — не исключение. Впрочем, ему плевать, если какая-нибудь бомба рванет еще ближе — вот, скажем, в соседней церкви Сантьяго: это даже хорошо — заткнется наконец колокол, который настырным звоном своим каждый день, а по воскресеньям и большим праздникам — с утра до ночи, сопровождает домашние занятия Фумагаля. Если в этом городе, являющем собой Испанию в миниатюре — только еще гаже, — что-нибудь и представлено в изобилии, то это, конечно, церкви да монастыри.
При всем своем расположении к тем, кто осаждает город, а верней сказать, к славным традициям века просвещения, доставшимся в наследство революции и империи, кое-что Грегорио Фумагаль все же понимать отказывается: вот, скажем, почему Наполеон решил восстановить религиозный культ. Чучельник — не более чем скромный коммерсант и ремесленник, который, впрочем, читает книги и изучает живых и мертвых. Однако же он пришел к выводу, что человек, не познав Природу, не найдя в себе должного мужества, чтобы принять ее законы, отказался от опыта ради измышленных систем, изобрел богов, жрецов и владык, помазанных ими на царство. Безоговорочно капитулировал перед людьми, которым ни в чем не уступал, а те воспользовались его слабостью и превратили в раба, лишенного собственного разумения и бесконечно чуждого главному, основополагающему постулату: все на свете, включая хаос, пребывает в порядке, определенном законом природы. Прочитав об этом в трудах философов, изучив смерть вблизи, Фумагаль утвердился во мнении, что действовать иначе Природа попросту не может. Это она, а не какой-то непредставимый бог распределяет порядок и хаос, посылает радость и страдание. Это она распространяет добро и зло по миру, в котором ни гневные крики, ни слезные мольбы не в силах изменить нерушимые законы созидания и уничтожения. Это ее грозная неизбежность. Огню подобает жечь, уж такое у него свойство, и это в порядке вещей. Точно так же, как человеку — убивать и пожирать других животных, в которых он нуждается. И творить зло, ибо оно заложено в самой его природе. Нет примера более впечатляющего, нежели чье-либо мучительное умирание, происходящее под небесами, не способными если не избавить от страданий, то хоть на йоту облегчить их. Ничто не может дать лучшее представление о принципе мироустройства; ничто не опровергает убедительней существование высшего разума, ибо, существуй он на самом деле, несправедливость преследуемых им целей просто повергала бы в отчаянье. И потому чучельник убежденно полагает, что утешительная моральная правота заключена даже в самых чудовищных несчастьях и катастрофах — в землетрясениях, эпидемиях, войнах, бойнях. В страшных преступлениях, которые, всему отводя свое место, оставляют человека наедине с холодной непреложностью Универсума.
— Физический опыт надо поставить, — говорит Иполито Барруль, — эксперимент провести. В наше время искать сверхъестественное — это просто нелепость.
Рохелио Тисон внимательно слушает его, медленно и понуро шагая по площади Сан-Антонио и глядя себе под ноги, словно изучает кладку мостовой. Заложенные за спину руки держат шляпу и трость. Прогулка немного освежила ему голову после трех подряд партий в кофейне «Коррео»: две он профессору проиграл, а третью — отложили.
— Обратиться к здравому смыслу… — продолжает Барруль.
— Здравый смысл лопнет со смеху, когда я к нему обращусь.
— Стало быть, надо проанализировать видимый мир. Да что угодно! Все лучше, нежели втемяшивать себе в голову какую-то абракадабру.
Комиссар оглядывается по сторонам. Солнце уже зашло, небо над дозорными вышками и террасами потемнело, и в воздухе наконец-то повеяло прохладой. Перед кондитерской Бурнеля и кофейней «Аполлон» стоят несколько карет и портшезов; в последнем свете дня на площади и на улице Анча многолюдно: семьи, снимающие квартиры в здешних домах, обитатели бедных кварталов по соседству, дети, что носятся вокруг, играя в серсо, клирики, военные, эмигранты без средств, старающиеся незаметно подобрать с тротуара окурок сигары. Кадис спокойно и безмятежно нежится среди апельсиновых деревьев и мраморных скамей своей главной площади, наслаждаясь неспешно вступающим в свои права летним вечером. Как всегда, война представляется чем-то безмерно далеким. Более того — ее вроде бы и вообще нет.
— Видимый мир, — возражает Тисон, — сообщает, что все рассказанное мной есть чистая правда.
— Пусть так, но учтите, что и видимый мир тоже способен ввести в заблуждение: это иногда случается. И еще примите в расчет — бывают непредвиденные совпадения. Одни и те же следствия могут быть порождены причинами на первый взгляд схожими, а на самом деле — бесконечно далекими друг от друга.
— Четыре случая вполне конкретных убийств, профессор. Ну или так: три и один. Связь между ними более чем очевидна. Однако подобрать к ним ключа я не могу.
— Подберете, иначе и быть не может. В порядке вещей нет ничего случайного. Физические тела взаимодействуют. Каждое изменение происходит по зримым и скрытым причинам… Без них ничто существовать не может.
Оставив позади площадь, они все так же неспешно идут в сторону Ментидеро. Одно за другим зажигаются прикрытые жалюзи окна в домах и в тех лавках, что еще торгуют. Баррулю, который живет один и ужинает скудно, до смерти хочется съесть омлет с баклажанами в закусочной на углу улицы Веедор. Они входят и присаживаются у стойки, где дымит заправленная скверным маслом лампа, стоят коробки с продуктами из колоний и бурдюки с вином. Профессор — со стаканом местного вина, комиссар — с кувшином холодной воды.
— Рассуждая вообще, можно сказать, что убийца не существует изолированно, сам по себе, — продолжает Барруль в ожидании заказа. — Каждый человек движим энергией — и своей собственной, и той, которая проистекает от тел, получивших некий толчок… Импульс. Всегда и неизменно одна причина порождает другую. Это — звенья цепи…
Подают дымящийся сочный омлет. Хотите, поделюсь, спрашивает Барруль, но комиссар качает головой.
— Вспомните людей былых времен. Они видели, как по небу движутся планеты и звезды, но не постигали, почему это происходит. И так было до тех пор, пока Ньютон не заговорил о силе тяготения, которой одни небесные тела воздействуют на другие.
— Тяготения…