– Десять приемников, – сказал я. – Пятьдесят приемников, только для тебя.
Я забрался в самолет, вытащил два золотых слитка, которые ему и вручил.
– Расплавь их, – велел я, что уже начинало входить у меня в привычку. – Избавься от номеров и печатей.
Он, полагаю, был ошеломлен, потому что, когда до него дошло, что я даю их ему, мгновенно превращая его в самого богатого человека из всех, кого ему только доводилось видеть, он пытался целовать мне руки, но я ему не позволил. В конце концов он уковылял в ночь, едва способный нести свое вновь обретенное богатство.
В тучах над головой продолжали воевать молнии, словно бы приближалось светопреставление, и дневной свет тщетно пытался одолеть тяжесть мглы. Несмотря на покалывание принесенных ветром дождевых капель, раскаты не столь отдаленного грома и раскачивание крыльев под порывами ветра, я клевал носом, сидя возле огня, и с трудом удерживал глаза открытыми. К двум часам головешки чуть тлели под белым пеплом.
Глаза мои основательно привыкли к темноте, и я совершенно ясно увидел тревожное сияние, ползущее оттуда, куда удалился крестьянин. Это был свет фар вереницы из двадцати или тридцати то ли легковых, то ли грузовых машин, спешивших в моем направлении. Несомненно, этот идиот выставился напоказ вместе с золотом перед всей своей деревней. Хотя ее жители вполне могли быть мирными людьми, это ничего не меняло. Они, вероятно, всю ночь накачивались кофе, а рядом с самолетом, загруженным таким грузом, жизнь моя ничего не стоила. Я был изможден, гроза ярилась, не собираясь идти на убыль, но мне надо было подниматься в воздух.
Я закрыл за собой дверь, пробежал вперед, ударился головой, упал в кресло пилота и начал заводить двигатели. Если грузовики повернут на взлетную полосу, то я не смогу взлететь или, хуже того, не смогу остановиться, а значит, пока и я, и все машины, оказавшиеся у меня на пути, будут обращаться в пепел, пламя озарит ночь на пятьдесят миль. Что могли понимать эти крестьяне! Они вполне могли бы свернуть на поле, даже если бы я устремлялся к ним со скоростью, давно перешедшей тот порог, откуда нет возврата.
Я действовал со всевозможной быстротой, но, чтобы завести четыре двигателя, требуется время, и в невыносимые мгновения ожидания я видел цепочку укороченных в ракурсе огней, которая приближалась через темноту и дождь, подскакивая и опускаясь в соответствии с контурами дороги.
Правый ближний, завелся… левый ближний, завелся… правый дальний, завелся. Левый дальний, однако же, заводиться отказывался. Он делал оборот-другой, закашливался и плевался. Я подрегулировал топливную смесь. Двигатель испустил огромное облако белого дыма. «Давай! – заорал я, предпринимая еще одну попытку. – Ну давай же!» Он было решительно закрутился, снова закашлялся, отплевался и завелся. Вскоре множество его ножевых лезвий закрутились быстрее, чем способно воспринимать человеческое зрение, и когда я надавил на дроссель, то шум и вибрация подбросили меня в кресле.
Тормоза отпущены. Самолет дернулся вперед и покатился. Полностью загруженный топливом и металлом, с двигателями, разогретыми до максимального числа оборотов, он явил бы собою великолепное зрелище, врезавшись в грузовики. А если там было тридцать грузовиков и на каждом находилось, кто знает, по десять человек или хотя бы вдвое меньше? Я бы убил или изувечил две трети из них. Сто человек, не меньше!
В мгновение ока мне надо было решить, включать или нет фары. Если я включу их, преследователи увидят, что я качусь с огромной скоростью. Это, предположительно, удержит их от того, чтобы свернуть на полосу.
Я перекинул переключатель. Теперь, я знал, люди на грузовиках видели два огромных слепящих огня, мчащихся параллельно к ним по смещенной в сторону дороге. Чтобы свернуть на взлетную полосу, им надо было быть безумцами.
И они ими были. Они свернули. Не головная машина, но одна из тех, что шли в середине, а остальные последовали за ней мгновенно и без колебаний. Я двигался слишком быстро, чтобы остановиться. Если бы я попытался остановиться, я врезался бы в них, не в силах через них перепрыгнуть, как идеально нацеленный, медленно движущийся шар в боулинге.
Поэтому я утопил дроссели, а глаза мои метнулись от огней к моим приборам. Я не собирался этого делать. Я мигнул фарами. Эти идиоты мигнули своими фарами мне в ответ! О чем они думали?
Потом, словно во вспышке молнии, до меня дошло, что при ветре, дувшем прямо в лоб, скорости набегающего потока воздуха было более чем достаточно для взлета. Я как можно быстрее потянул на себя ручку и оторвался от земли.
Но самолет был так тяжело нагружен, что угол подъема был едва ли не острым. До столкновения оставались счиганые секунды. Я стал убирать шасси. Шасси и в нормальном состоянии убирались медленно, а сейчас они вдобавок были повреждены. Втягиваясь, они производили всевозможные новые звуки. Неожиданно я оказался прямо над первым грузовиком, который свернул влево, чтобы избежать столкновения.
С сокрушительным треском левое колесо ударило по крыше кабины, и правое крыло задралось. Я это компенсировал, но тогда слишком высоко поднялось левое крыло: ведь шасси его было отломано, словно ножка цыпленка. Подняв правое крыло, которое прошло в нескольких футах над землей, и миновав остальные грузовики, я выровнялся и полетел.
Никогда не приходилось мне влетать прямо в сердце грозы. Боевому Р-51 хватало скорости и маневренности, чтобы увернуться почти от всего, а бомбовые налеты и патрулирование в нелетную погоду не производились. Для меня были внове лежавшие впереди клубки черной шести, кишевшие молниями. Я был начеку, но не ощущал ни уверенности, ни гнева, что переполняют сердце, когда приближается битва. Испуга, однако, тоже не было. Безграничность грозы служила противоядием от страха хотя бы потому, что невозможно бояться всего на свете, а она, приближаясь, ширилась, пока не стала всем на свете.
Подниматься выше и выше – вот все, что я мог сделать. В Альто-Парнаибе горючего не оставалось, а того, что было в моих баках, хватало только на прямой прорыв через грозу. Я понимал, что собираюсь прошибить стену, но надеялся, что пролечу выше молний.
Вода проникала через отверстия в щитке и растекалась по приборной панели. В конце концов ее вес мог потянуть самолет вниз, и я ничем не мог остановить протечку. На высоте в 4500 метров я снова вошел в облака. Снаружи и так вовсю ярилась турбулентность, но как только самолет оказался в облаке, его немедленно швырнуло на три сотни метров вниз – он попал в столб воздуха, толкавший его к земле, словно поршень. Ощущение было такое же, как при пикировании, несмотря даже на то, что нос оставался направлен кверху, и единственным выходом было медленно пробираться вперед через этот нисходящий поток.
Наконец на высоте в 3000 метров самолет вошел в относительно спокойную темноту, которая вспыхивала, как проблесковый фонарь, лишь несколько раз в минуту, когда молнии пробивали тучи. Крылья вибрировали, двигатели работали на пределе, а через дыры в щитке продолжала хлестать вода. Когда молнии раскалывали небо ломаными линиями, подобными трещинам в разбитом стекле, они не были столь ужасны, как когда все вокруг полыхало вспышкой магния.