Думать мне было некогда. Пена у основания водопада походила на снег, а сотрясение, когда самолет ударился о воду, оказалось не таким, как я ожидал. Самолет не останавливаясь скользил по поверхности, и это меня тревожило. Через мгновение самолет пронесся прямо сквозь водопад и врезался в скалистую стену позади него.
Когда кабина наполнялась водой, я оставался в сознании. Расстегнув пряжку ремня, я без усилий выплыл из кресла. Щиток и все иллюминаторы были целы, так что я поплыл к двери в фюзеляже, но ее заклинило. Уверенный, что мне предстоит утонуть, я машинально взглянул вверх – и увидел разрыв в фюзеляже. Увидел, что прямо надо мной в потолке самолета образовалась обширная брешь.
Изо всех сил оттолкнувшись ногами, я взмыл через нее в котловину со взбаламученной водой, в которой у меня оказалось так мало плавучести, что я едва поднимался. При этом я несколько раз попытался вздохнуть, несмотря даже на то, что окружал меня отнюдь не воздух, так что, пробившись на поверхность, задыхался от кашля и был оглушен громовым грохотом падающей воды. Котловина за водопадом напоминала прибой, бурлящий коротким осенним днем. Во впадине стоял полумрак, и там почти невозможно было дышать.
Я попытался выплыть наружу, но сила падающей воды неумолимо увлекла меня вниз, прижала ко дну, а затем отбросила обратно. Я ударился головой о какую-то часть самолета и снова всплыл, так же медленно, как и в первый раз.
Поскольку вода падала в котловину, то такое же ее количество должно было выбрасываться наружу. У дна истока для нее не было, а значит, он должен был находиться где-то сбоку. Я нырнул, цепляясь за стену, и на полпути ко дну ощутил сильное течение. Чем дальше я по нему следовал, тем большее получал ускорение, пока не перестал даже прилагать каких-либо усилий, чтобы плыть. Вскоре я несся вперед с такой быстротой, что съежился и обхватил голову руками, опасаясь во что-нибудь врезаться. Ни во что твердое я, однако, не врезался – вместо этого меня выбросило из воды на воздух. В момент свободного полета я успел перевести дыхание, снова упал в пену, выплыл на поверхность, раскинул руки и ноги и с огромной скоростью понесся в прохладном потоке воды, который спас меня от гибели.
(Если ты этого еще не сделал, положи, пожалуйста, рукопись в чемодан.)
На склоне у Сан-Конрадо я обнаружил, что написанное не помещается в мой чемоданчик. Ветер шелестел страницами при попытках втиснуть их на место, и я, опасаясь уронить рукопись в море, оставил эти усилия. Прижимая к груди кипу исписанных листов, я зигзагами спустился к дороге и прошел в пляжное кафе, где оказался в трех метрах от автомата эспрессо. Тяжело дыша и заливаясь потом, я еще раз попытался убрать рукопись в чемодан, но запах кофе разъярил меня настолько, что я ничего не мог сделать. В автобусе, едущем домой, попробовал снова, но все еще дрожал из-за кофе, так что пришлось сдаться.
Я барахтаюсь в волнах неудач, которые с каждым днем становятся все сильнее. Когда-то давно я часто утешал себя мыслью, что к концу жизни буду избавлен хотя бы от мелких неприятностей – от жалких мелких неприятностей. Но неудачи – это те же пыточных дел мастера: они вдохновляются твоим поражением, как собаки, впадающие в бешенство, когда их жертва опускается на колени.
На следующий день, после долгого и освежающего сна, я надел свой купальный халат, подошел к столу и, трясясь от отчаяния, попытался убрать в чемодан страницы, исписанные у Сан-Конрадо. Я призвал на помощь все свои силы и не смог с этим справиться. Я мог бы добиться своего, если бы позволил себе их смять, но я скорее умру, чем изомну лист ни в чем не повинной бумаги.
– Ладно, – сказал я, стараясь приободриться. – Все очень просто. Пойду в ту лавку, где покупал чемодан, и куплю новый, побольше.
Это было бы гораздо лучше, чем втискивать туда все во что бы то ни стало, потому что извлечение бумаг обернулось бы кошмаром, а если бы стенки чемодана испытывали такое же давление, как я сам, то его швы могли бы начать расходиться, а это опасно, потому что кругом полно термитов.
Целый день посвятил я приобретению нового, большого чемодана. Для меня хождение по магазинам представляет собой одно из самых изнурительных занятий на свете, как в физическом, так и в эмоциональном отношении. А все из-за того, что я как-то чересчур дотошен. Решу, например, что мне нужен галстук определенного узора и расцветки – о которых никогда не слыхивали в мировой истории производства галстуков и шейных платков, – а потом всю оставшуюся жизнь буду такой разыскивать. Просмотрю миллион галстуков и так и не найду среди них тот, что мне нужен. В итоге к растущему кому сожалений и разочарований, который я с собой ношу, добавится еще одно – словно утрата или безответная любовь. Я не могу сдаваться перед очевидными вещами, просто не могу. Если они, подобно Констанции, одушевлены, наделены своими собственными желаниями и могут меня оттолкнуть, то у меня нет выбора. Но я не имею права сдаваться перед теми вещами, которые безмолвны, неподвижны и тем не менее недостижимы.
Да поможет мне Бог, если завтра мне что-то понадобится по-настоящему! Стану ведь ходить из лавки в лавку, узурпировать телефон и слоняться по улицам без единой молекулы сахара в крови. А я знал, что найти хороший чемодан в наши дни может оказаться непросто, если учесть, что оригинал был куплен в середине пятидесятых годов.
Рано утром, менее чем через четверть часа после открытия, я вошел в тот самый магазин, где тридцать лет назад купил первый чемодан. За эти тридцать лет ничего не изменилось. Только что поселившись в Рио, я приходил сюда, однако, как это случается со многими предприятиями, которые затеваешь в самом начале своего пребывания в незнакомом городе, впоследствии, расставшись с ним, стал ассоциировать его с тем периодом невежества и наивности, когда едва ли не за все переплачивал вдвое.
Торговцы по утрам подавлены и похожи на сомнамбул. Поэтому я, как первый покупатель, был наполовину невидимым. Под потолком вращался вентилятор, приводя в движение воздух, пропитанный запахами краски и промасленной кожи. В задней части помещения мимеограф без устали выплевывал рекламные проспекты, а возле кассового аппарата на деревянной жердочке дремал попугай.
Магазин этот принадлежал человеку, давным-давно провалившемуся за подкладку рутины. Ничто, пожалуй, не изменилось с того момента, когда жизнь для него утратила всякую привлекательность. Полки были полупусты, товары устарели и покрылись пылью. Кафедры, указки, машинки для смачивания марок позволяли ему как-то выживать на задворках делового квартала. Эти вещи окружены были блеклыми цветами – зеленым, коричневым и бежевым – в результате эволюции, а не выбора, ибо декораторами его и дизайнерами служили окисление и солнечный свет, струившийся через витрины.
Ко мне медленно приблизился старичок в очках со стеклами толщиною в два сантиметра и с сильной проседью в волосах.
– Могу я помочь вам? – спросил он, безразличный, как собака в рыбной лавке.
– Да, – отозвался я, ибо, несмотря даже на то, что спал мало и рано поднялся, был так же нетерпелив, как всегда, когда что-нибудь меня бесит. – Я ищу большой чемодан, в который не смогли бы пробраться термиты.