– Ищете что?
– Антитермитный чемодан.
– Что вы имеете в виду?
– Чемодан, – объяснил я, – в который не может проникнуть ни один термит.
– Никогда о таком не слышал.
– A y меня такой есть, – торжествующе сказал я, – и я купил его в этом магазине.
– Когда?
– В пятьдесят пятом, а может, в пятьдесят шестом.
– Я спрошу у отца, – сказал он, поворачиваясь.
После приглушенного бормотания, доносившегося до меня из задней комнаты (такие звуки, представляется мне, должны быть привычны монастырским залам), ко мне медленно подошел человек гораздо более древний, чем я. Очки его, в два раза толще сыновних, были такими мощными, что если бы он занимался астрономией, то мог бы обойтись без телескопа.
– Я торговал антитермитными чемоданами, – сказал он, – в тридцатых. Вы тогда купили?
– Нет, я свой чемодан купил совсем недавно, в середине пятидесятых.
Он немного поразмыслил, отключившись с открытыми глазами.
– Наверное, последний. Какого он был цвета?
– Зеленый холст, красное дерево, медная отделка.
– Ну да, – сказал, медленно шевельнувшись. – Думаю, это был последний, что мы продали. Тогда все отправлялись на Амазонку, и у нас их было – выше крыши. Большие, маленькие, всякие.
– И ни одного не осталось? – спросил я. – Если у вас есть свой, нужного мне размера, я был бы рад поменяться с вами и доплатить разницу.
– Ни одного. Это вещь из прежнего времени. Сейчас мир изменился. Никто не думает о термитах. Эти чемоданы никому не нужны.
– Мне нужен.
– Что вы волнуетесь?
– Я волнуюсь, что термиты все сгрызут.
– У меня нет такого чемодана. Мир стал другим.
– Только не я. Я не другой. Я не изменился.
– Нет? – спросил он.
– Нет.
– Почему?
– Не могу, – сказал я. – Не могу их оставить.
– Кого?
– Всех, с кем расстался.
– Ну, если вам доставляет удовольствие так думать… – сказал он. – Но факт остается фактом. Антитермитные чемоданы сняты с производства. Вы не найдете такого чемодана во всем мире!
Мне удалось отыскать свет в каждом темном закоулке прошедших восьмидесяти лет. Но, услышав вдруг, что никто больше не делает чемоданов, надежно защищающих рукопись от термитов, что никому они не нужны, что о них не помнят или не знают, я подумал, что всему пришел конец.
Каким совершенно естественным, ожидаемым, а при определенных обстоятельствах даже восхитительным делом представлялось в дни моей молодости приобретение такого чемодана! Теперь же, если верить этому астроному, никто и не думает о термитах. Разве в мире стало хоть одним термитом меньше, чем было когда-то? Напротив, популяция термитов выросла, вероятно, не на один триллион, и все же никто не думает о производстве антитермитных чемоданов.
Дело обстоит так, словно бы все термиты оказались каким-то образом искоренены, а они, однако же, пребывают и здравствуют повсюду. Если президент Франции уронит бриошь с подноса со своим завтраком, то термиты Елисейского дворца явятся, чтобы завладеть ею, устремляясь к пиршеству по потайным ходам под паркетом и узорчатым шелком.
И это отнюдь не особенность Франции. Термиты, если того пожелают, могут пуститься в пляс на столе в Овальном кабинете или устроиться вздремнуть в горностаевых мантиях королевы Елизаветы. Они могут проникать повсюду – ведь они такие маленькие, что никто не утруждается их убивать. Я не одержим термитами (я вообще ничем не одержим), но просто когда у вас есть что-то важное, вы убираете это подальше от термитов, разве нет?
В половине случаев, когда нам кажется, будто что-то меняется к лучшему, на самом деле оно меняется к худшему. Великолепие какого-нибудь достижения неверно воспринимается последующими поколениями единственно из-за количественного прогресса. Например, полет Линдберга был поистине велик. Один бесстрашный человек совершил то, чего никто до него не совершал, добился успеха там, где щедро подпитываемые синдикаты с многомоторными самолетами и гораздо большими возможностями пошли на попятную. С одним-единственным двигателем, на маленьком, но великолепно сконструированном самолете, он сделал то, что они могли только планировать. И дело не столько в том, что он перелетел через Атлантику, сколько в том, что сделал он это в одиночку.
А теперь он почти забыт – ведь изо дня в день такой трансатлантический перелет за несколько часов совершает «Конкорд», меж тем как его пассажиры посиживают в тишине над своим шампанским и икрой. Не лучше ли быть Линдбергом, мучающимся бессонными темными ночами над Атлантикой, чем магнатом в шелковом галстуке, путешествующим быстрее скорости звука и даже не задумывающимся об этом?
Мир оставляет позади все то, что исполнено величия, все то, к чему он привязан. Когда старые привязанности забываются, рождаются новые, которые затем тоже будут оставлены. В этой поспешной и трусливой гонке нет места преданности, не ценится постоянство, а любовь вознаграждается лишь забвением. Это не по мне. По-видимому, на свете остается только один антитермитный чемодан, и он принадлежит мне, но, к несчастью, недостаточно велик, чтобы вместить все, чем полнится мое сердце.
Так что, как видишь, я теперь пишу на обороте каждой страницы, продвигаясь от конца к началу. У меня от этого голова идет кругом, потому что я чувствую, будто обладаю машиной времени. Если бы только это было так! Я бы отправился на ней обратно в чудесный июньский вечер и дождался бы появления двух джентльменов, соскочивших с подножки вагона мистера Эдгара. Когда бы они пошли через лес, я всадил бы из винчестера по пуле в мозги каждому из них, а потом скатил бы их тела по склону холма в болото. А потом поспешил бы домой к обеду, не в состоянии ничего рассказать, слишком потрясенный, чтобы говорить.
Чемодан мой поистине прекрасен. Таких больше не делают, а если бы даже и делали, то не смогли бы их искусственно состарить до соответствия отблеску перенесенных страданий, или добиться того, чтобы они знали, где бывал и что содержал он, или обучить их шестидесяти годам абсолютного неодушевленного терпения. Правда, он мог видеть одно только небо, лежа на полке у окна. Но он мог пролежать на той полке двадцать лет и стать магистром по определению нюансов облаков, или тишины и темноты тех лет, что были проведены им в ящике, или сквозняков, гуляющих по прохладному кафелю, когда он ночевал на полу.
Ты был моим маленьким союзником, всегда настороже – взбегал в гору, чтобы передать мне предупреждение от парикмахера, прислушивался к шагам у двери. Хотя сейчас, когда я это пишу, ты еще ребенок, уверен, что раннее твое понимание подобных вещей со временем усовершенствуется. Не найдется в мире такого оружия, которым бы ты не смог быстро и с легкостью воспользоваться. Ты уже научился, как передвигаться в ночи, не производя ни звука, как появляться нежданно, как никогда не давать застать себя врасплох.