Пока что самые лучшие, самые ценные результаты, — позволяющие ей ощутить себя воистину близкой к Рэкхэмам, — приносит слежка под открытым небом, а, надо сказать, погода в этом году хороша необыкновенно. Даже после захода солнца она остается мягкой, а волшебные фонарики, жаровни и печки уличных торговцев, сияюгцие окна пабов и роящиеся повсюду пышно разодетые леди сообщают воздуху иллюзорное тепло. (Ну, не везде, разумеется. На Черч-лейн, что в Сент-Джайлсе, несомненно царит та же, что и всегда, темень и грязь. Но кому же придет в голову отправляться туда?)
Во время «Большого садового праздника» в Масуэлл-Хилл, Конфетка, заплатив полкроны, попадает в залитый лунным светом парк нового дворца Александры всего через пару секунд после того, как в ворога его проходят Уильям с Агнес. (Днем сюда заглядывают только люди вульгарные.) А после она пристраивается к ним сзади почти вплотную и остается — главное, не подходить слишком близко к свисающим с деревьев фонарикам, — неузнанной.
Конфетка следит за ними вот уж несколько недель. Теперь она знает наклон Уильямовых плеч и повиливание его зада, как… ну, как свою ладонь. Она в точности знает, как покачиваются бедра Агнес (почти никак), с какой быстротой вздымается и опадает ее грудь (с большой). В любой толпе, и особенно пешей, Агнес Рэкхэм, скорее всего, оказалась бы последней из женщин, ошибкой принятых за проститутку. Каждый вершок ее миниатюрного тела твердит о сдержанности и недосягаемости. И до чего же она красива! Кожа ее не шершава и весновата, как у Конфетки, но гладка и свежа, точно сию минуту развернутый брусочек мыла. Цвет волос — именно тот, какому и следует быть у женщины, а тонки они, как шелковые вышивальные нити. Фигура Агнес совершенна — как может Конфетка идти за ней, не ощущая себя пугалом? Что такое ее плоская грудь в сравнении с прелестным бюстом Агнес; что ее мужские, до странности крупные лапищи в сравнении с изящными ручками Агнес; походку ее — наполовину мужскую, наполовину блядскую — нельзя и сравнить с изысканной поступью Агнес. Ну и, конечно, голос. Даже слова самые банальные («Нет, спасибо, Уильям» или «У тебя сахар на усах») звучат в устах Агнес так, точно она что-то негромко сама себе напевает. Ах, если б и у Конфетки был такой голос! Не хриплый и низкий, но напевный и плавный. Как может женщина с подобным голосом обратиться в тягостное бремя, каким изображает ее Уильям?
Столь часто следуя по пятам за Рэкхэмами, Конфетка научилась прочитывать знаки их разлада. Тела обоих, даже укрытые под одеждой, ощущаются каждым из них как анафема. И все же, временами они, что неизбежно, берут друг дружку под руку. И в этих случаях Уильям, сопровождая супругу, нервничает, словно боясь, что она может рассыпаться на куски, и все вокруг уставятся на него и на беспорядок, учиненный ею на дорожке. Агнес же скользит безотносительно к мужу, как механизм, ускорить движение коего невозможно. Впрочем, когда что-то впереди привлекает ее внимание — леди, к примеру, с которой ей просто необходимо поговорить, — она ускоряет ход и тянет Уильяма за собой, точно железнодорожный вагон, случайно зацепивший крюком для мешка с почтой рукав джентльмена.
Над одним перекрещением парковых аллей высоко над шатрами висит в небе, заставляя людей в толпе возбужденно указывать на него, большой синий воздушный шар. Агнес ничего этого не замечает. Конфетка видит, как Уильям заговаривает с женой, убеждая ее взглянуть на освещенную луной диковинку. Агнес кивает, словно произнося: «Как мило, дорогой», но поднять кверху взгляд не соизволяет. Видимо, для того, чтобы заслужить ее одобрение, требуется нечто большее, нежели синий воздушный шар.
А то, что происходит на ипподроме «Сандаун-Парк», где Конфетке представляется еще одна превосходная возможность обратиться средь бела дня в тень Рэкхэмов, примечательно в мере даже большей.
Самого ипподрома Конфетка почти не видит, поскольку его переполняют зрители. Кажется, что на нем собралась половина жителей Лондона, — людей, набранных из всех его слоев и прослоек (ну, кроме совсем уж нищих, вынуждена признать Конфетка… однако за вычетом их представлены все). Едва ли остался здесь дюйм земли, не истоптанный волнующейся ордой мужчин, женщин, детей и собак. Тех, кто предположительно привлек их сюда, — скаковых лошадей и наездников, — Конфетка видит лишь изредка и мельком. Коренастые старые клячи и пони, тянущие за собой тележки с напитками и закусками, выступают в полном неведенье о том, что где-то поблизости пританцовывают или летят, как ветер, лошади высшей касты. Время от времени поднимается крик, и Конфетка решает, что начался — или закончился — заезд, но затем в толпе словно распускается узел и выясняется, что шум вызван чем-то другим: обмороком, кулачной дракой, переехавшим чью-то ступню колесом.
Но, сколь ни малую часть забегов видит Конфетка, Рэкхэмов она видит отлично. Миниатюрная, как любой из жокеев, Агнес стоит в некотором отдалении от людской толчеи, ибо опасается, что ее там задавят. Бедный Уильям! Как бессильно заламывает он руки! Как просительно поглядывает на небеса, прося их излить некие чары, способные растопить сердце жены! Быть может, он жаждет посадить ее, точно дитя, себе на плечи, чтобы она хоть что-то увидела… Вместо этого он раз за разом втискивает свое нескладное тело
в толпу, надеясь расчистить клочок земли, на который могла бы ступить Агнес. Пусть она даже ни одной лошади не увидит, но хоть полюбуется с его помощью на султана Занзибара, уж это-то, уверен он, ей понравится!
— Что за дьявольщина творится здесь в этом году! — восклицает Уильям в искательной попытке высказать мысли жены. Но Агнес отворачивается от него и в глазах ее мелькает страх, ее пугает бездумное взывание мужа к окружающим их демоническим силам.
Итак, Рэкхэмы остаются обок толпы, а Конфетка, вместо того, чтобы следить за скачками, следит за pas de deux супружеской четы. Супруга жмется к своему защитнику и при этом уклоняется от его прикосновений; супруг, коченея от рыцарства и раздражения, отчаянно пытается отыскать для существа, столь хрупкого, место в грубо теснящемся реальном мире. И кажется, что репертуар движений, выражающих это тонкое их несогласие, неисчерпаем.
Спустя недолгое время Конфетка замечает еще одного танцующего по окоему толпы человека: карманного вора. Сначала она принимает его за денди, фатоватого господина, слишком робкого, чтобы рискнуть затиснуться в людскую гущу, но затем обращает внимание на позу, в которой он зависает за спиной то одного, то другого зеваки, на почти похотливое удовольствие, с которым карманник бочком подбирается к людям и отступает от них, подобно опылившему цветок насекомому или нежнейшему в мире насильнику. Вот уж кому выпал нынче денек, доставляющий утонченное наслаждение.
Собственно говоря, заметив, что неторопливое продвижение мазурика подводит его все ближе и ближе к Уильяму с Агнес, Конфетка ни малейшего волнения испытать не должна бы; в конце концов, большого ущерба они, будучи обворованными, не понесут, а их реакции на незадачу этого рода лишь пополнят запас накопленных ею знаний. Один-единственный взгляд убеждает ее, что мягкая розовая сумочка Агнес сдвинута за спину, как того и требует новейшая мода, словно посланная ворам небесами. И стало быть, миссис Рэкхэм, сама напрашивается (как они это называют) на то, чтобы ее обокрали. Так почему бы Конфетке просто не постоять и не полюбоваться работой мастера своего дела? Изящества в нем черт знает на сколько больше, чем в балетных танцорах, которых она видела на прошлой неделе в Хрустальном дворце…