— Бедный Кот, — воркует Эммелин, гладя его от головы до самого хвоста, — ты бы с удовольствием съел парочку сочных голубей, да? Или куропаточку в грушевой подливе, а? Давай посмотрим, что для тебя найдется.
Эммелин обшаривает кухню — ничего. Невымытая разделочная доска покрыта пленкой рыбьего жира, с которой кот разделывается в одну минуту, а куда-то пропавшие остатки тушеной свинины, вдруг вспоминает она, давно у нее в желудке. Генри однажды сказал: «Мне страшно думать о том, как легко может человек растратить всю свою жизнь на удовлетворение животных потребностей».
Она же, по-видимому, растратит остаток жизни на воспоминания о том, что говорил Генри.
— Мяу! — негодует кот, и она вынуждена согласиться, что добрые намерения не заменяют поступки. Поэтому достает башмаки для улицы. Рождество Рождеством, но где-то наверняка можно купить мяса, если Эммелин готова снизойти до низов общества в его поисках. Приличные люди, может, и позакрывали лавки в честь младенца Иисуса, но бедным приходится кормить много голодных ртов, и им все равно, какой сегодня день. Эммелин застегивает башмаки и ладонью бьет по кромке юбки, выколачивая пыль. Кот удирает под гору стульев. Эммелин достает сумочку и проверяет, сколько у нее осталось денег. Полно.
Письмо миссис Рэкхэм все еще лежит на дне сумки, замусоленное от соприкосновения с мелочью и бисквитными крошками. Отвечать на него, после того, что утром сказал ей отец? Сомнительно.
А не предала ли она миссис Рэкхэм, обсуждая ее с тем самым человеком, который вызывает у нее такое явное недоверие? В свое оправдание она может только сказать, что старалась не злоупотребить доверием несчастной женщины, а поинтересовалась профессиональным мнением отца о бредовых идеях душевнобольных женщин вообще.
Естественно, отец сразу спросил:
— Почему ты хочешь это знать?
В лоб и без дипломатии — он всегда так! Но ей ли ожидать от отца околичностей, когда она сама напрочь лишена способности говорить обиняками.
— Просто из любопытства, — ответила она, подражая небрежной манере других женщин, но, видимо, весьма неумело. — Не хочу быть невежественной.
— Так что конкретно ты хочешь узнать? Эммелин все еще не выдает секрет миссис Рэкхэм.
— Скажем… Например: как лучше всего убедить душевнобольную, что ее убеждение — это бред?
— Убедить невозможно, — рубит отец. — О…
В прежние времена на этом разговор и закончился бы, но сейчас отец менее резок — после того, как чуть не потерял ее. Болезнь дочери заставила отца осознать свою любовь к ней (в которой Эммелин никогда не сомневалась), вывела ее, любовь, наружу, как инфекция выводит красноту на кожу, и доктор не вполне вернулся к былой холодноватой сдержанности отношений.
— Это, моя дорогая, ничего не дает, — объяснил он утром Эммелин. — Какой смысл убедить душевнобольную признать: да, я действительно страдаю галлюцинациями? Через час она будет настаивать на обратном. Нужно вылечить сам больной мозг, чтобы она больше не могла страдать от галлюцинаций. Возьми человека со сломанной рукой: отрицает он наличие перелома или признает, его все равно необходимо лечить.
— В таком случае, насколько велики шансы на излечение?
— Шансы есть, если это женщина зрелого возраста, которая пребывала в твердом разуме до того, как на нее подействовала, скажем, скорбь от трагической утраты. Если же она страдала галлюцинациями с самого детства, то я бы сказал, что шансы невелики.
— Понятно, — говорит Эммелин. — Думаю, мое любопытство удовлетворено. Спасибо.
Разочарование дочери в эффективности науки, видимо, задело отца, потому что он добавил:
— Я думаю, что настанет день, когда фармацевтика предложит средство для лечения самых серьезных умственных расстройств. Что-то типа вакцинации, если угодно. Я убежден, что в следующем столетии мы станем свидетелями многих чудес.
— Невелико утешение для тех, кто страдает сейчас. Доктор улыбнулся.
— А вот в этом, моя девочка, ты не права. Неизлечимо больные душевными расстройствами потому и неизлечимы, что их устраивает это состояние. Они не хотят, чтобы их спасали! В этом смысле, прошу прощения, но они очень похожи на твоих падших женщин.
— Мир, отец, — предостерегает она. — Мне пора. Спасибо за подарок. И доброго тебе Рождества.
Но, обеспокоенный тем, что они могут расстаться на этой кислой ноте, отец делает последний жест умиротворения.
— Скажи мне, Эммелин, к чему клонятся все эти расспросы? Возможно, я мог бы что-то посоветовать, если бы знал подробности…
Она заколебалась, хотела обдумать, что ему сказать — и, как всегда, недодумала:
— Я получила письмо от одной дамы, которая просит открыть ей секрет вечной жизни. Вечной физической жизни. Она, похоже, убеждена, что мне известно место, где хранится ее… бессмертное тело. Ждет…
— Очень мило с твоей стороны, — сказал отец, переходя на конфиденциальный тон, — что ты тревожишься за миссис Рэкхэм. Могу лишь заверить тебя, что она скоро окажется в самых надежных руках.
— Мяу! — вопит кот, впиваясь когтями в ее юбки.
— Иду, иду, — отвечает Эммелин.
Ночь пала на дом Рэкхэмов. Для Уильяма рождественский праздник продолжается так приятно, как только возможно при сложившихся обстоятельствах.
Призыв отца сыграть в музыкальные стулья вызывает некоторое замешательство, когда настроившиеся на игру вдруг вспоминают, что никто не играет на пианино. По крайней мере, никто из присутствующих. Однако положение спасает Конфетка — Господи, благослови ее — чертовски умным предложением воспользоваться музыкальным ящиком. Вздохи облегчения — машина работает на славу! Уильям поругает Кларе поднимать и опускать крышку, исходя из того, что это занятие больше устроит ее, чем толкотня вокруг стульев вместе с другими слугами — и оказывается нрав. Ноже, уж не ухмылка ли появилась у нее на iyфax, когда Летти чуть не села мимо стула? У Клары явный талант всякий раз захлопнуть крышку па половине ноты, не давая сесть даже самым проворным игрокам. Единственный, кто, несмотря на больные суставы, неизменно успевает плюхнуться на стул, это Генри Калдер Рэкхэм, которому безразлично, кого он отпихивает и насколько грубо.
Старик ловко играет и в снэпдрегон — следующую игру в праздничной повестке дня. Когда гасят свет и поджигают бренди в чаше, где плавает изюм, три поколения Рэкхэмов выстраиваются вокруг и стоят, готовые выхватить изюмину из пламени. Всех опережает Генри Калдер Рэкхэм — короткие морщинистые пальцы в мгновение ока влезают в пылающий спирт и с той же скоростью забрасывают в рот изюминку.
— Не бойся, маленькая, — подбадривает он внучку, — действуй быстро, и не обожжешься!
Но Софи колеблется. Она, как завороженная, неотрывно смотрит на большую плоскую чашу, полную голубого огня, и Уильям, боясь, как бы спирт не выгорел, пока Софи решится, сам хватает изюминку.