— Всем тепло одеться! И надеть перчатки!
Беглый осмотр сада подтверждает наихудшие опасения: на снегу цепочка следов, которые идут от парадного в сторону ворот, ворота настежь распахнуты. Уличные фонари Чепстоу-Виллас тускло светят в мокрой мгле, каждый высвечивает лишь серый шар воздуха футах в пятнадцати над землей. Дорога непроглядно темна, за нею угадываются неосвещенные здания и извилистые дорожки между ними. Женщина в темной одежде быстро затерялась бы в такой темноте.
— Она в белом, вы не знаете? — спрашивает Уильям Клару, когда поисковая группа готова двинуться в путь.
Клара смотрит на него, как на недоумка, будто он пожелал выяснить, какой из бальных туалетов миссис Рэкхэм решила надеть по такому важному случаю.
— Я спрашиваю, она в ночной сорочке, Боже ее сохрани!? — рявкает Уильям.
— Не знаю, сэр, — злобно отвечает Клара, подавляя желание сказать, что если миссис Рэкхэм замерзла насмерть, — то наверняка в то время, пока Клару заставили искать ее в чуланах для метел и у гувернантки под кроватью.
Уильям, неповоротливый в тяжелой шубе, движется наугад в дымке собственного дыхания; две женщины следуют за ним. Поскольку нашлось всего три фонаря в рабочем состоянии, их поделили между Уильямом, Кларой и Розой. Летти и Джейни так возбуждены, что от них все равно не будет толку, пусть лучше ложатся спать. Что касается мисс Конфетт, то ей вообще незачем было беспокоиться и подниматься с постели.
Конфетка стоит в парадном и смотрит вслед уходящим. Когда они выходят за ворота и расходятся в разные стороны, мимо громыхает двуколка, заставляя вспомнить, что даже в столь поздний час Агнес могла остановить кеб и теперь находиться за мили отсюда, затерявшись в огромном, запутанном городе, пробираться по незнакомым улицам меж темных домов, где полно незнакомых людей. Кеб проезжает, из него доносится пьяный хохот, напоминая о том, что смерть от переохлаждения — лишь одна из множества опасностей, подкарауливающих беззащитную женщину в огромном мире.
Конфетке, трясущейся от холода в парадном, вдруг приходит в голову, что дом Рэкхэмов оставлен без присмотра, если другие служанки разошлись по своим комнатам, как им было велено. Значит, никто не увидит, что она открывает запретные двери, никто не помешает ей соваться, куда вздумается. Жаль терять золотую возможность, она уже рисует себе, как стоит у письменного стола Уильяма и читает нечто секретное. Да, ей надо
торопиться наверх, чтобы сбылась эта фантазия из волшебного фонаря… Но нет, ей недостает воли, она так устала от краж, она больше ничего не хочет выведывать, а хочет только быть членом семьи, быть свободной от подозрений, радушно принятой — навсегда.
И вдруг, неведомо откуда взявшаяся мысль ударяет ее — Агнес где-то близко! Уверенность, похожая на религиозное озарение, обращение на пути в Дамаск. Какие они идиоты, Уильям и прочие, они пошли за блуждающим огоньком, по следам ночных певцов, которые не позаботились закрыть ворота! Конечно, Агнес не там, не на улице, она где-то здесь, она прячется у дома — очень близко!
Конфетка мчится в дом за фонарем и скоро возвращается с хлипким, плохоньким приспособлением, которое годится только для того, чтобы осветить застланный ковром переход из спальни в спальню. Конфетка бережно выносит его из дома, ладонью защищая трепещущий огонек от ветра и снега. Снежная крупа хлещет ее по щекам, острые крупинки обжигают холодом, как искры на ветру. Она, конечно, спятила, но она не может повернуть назад, пока не отыщет Агнес.
Откуда начать поиск в этой убийственно серьезной игре в прятки? Она ступает на подъездную дорожку, башмаки хрустят по гравию, смешанному со снегом. «Нет, нет», — говорит ей внутренний голос, когда она огибает дом Рэкхэмов, идет мимо эркеров гостиной и столовой. «Нет, не здесь, здесь даже не тепло. Подальше от дома, да, дальше в темноту. Теплее, так, теплее!»
Конфетка отваживается вступить в неизвестную ей часть Рэкхэмовых угодий, лежащую за парниками для овощей; их заснеженные панцири мерцают в темноте, как мраморные саркофаги. Оттого, что нужно все время следить за огоньком фонаря, она сбивается с пути, спотыкается то о садовый инструмент, то об угольный мешок, но все же добирается до конюшни, ни разу не упав.
«Очень горячо», — одобряет внутренний голос.
Двери каретного сарая закрыты, но не заперты; так силен инстинкт, который привел ее сюда, что она предполагает отсутствие замка еще до того, как это подтверждают глаза. Поднимает шпингалет, приоткрывает дверь, просовывает фонарь в сарай.
— Агнес?
Ответа нет. Но есть интуиция. Конфетка пошире открывает дверь сарая и проскальзывает внутрь. Рэкхэмов экипаж стоит недвижно в полумраке; он больше и выше, чем помнилось Конфетке. В этой полированной, отделанной сталью громаде есть нечто тревожное. С передка до земли свисает путаница цепей и кожаных ремней.
Конфетка подходит к окошку экипажа и поднимает фонарь к темному стеклу. Внутри шевелится что-то белое.
— Агнес?
— Моя… Святая Сестра…
Конфетка распахивает дверцу — Агнес съежилась на полу, подтянув колени к подбородку. Подбородок запачкан рвотой, глаза почти не видны под распухшими веками, веки едва поднимаются, приоткрывая лишь узенькую молочно-белую полоску. Агнес настолько окоченела, что больше не дрожит, а губы, намазанные кремом, по-прежнему выглядят как бутон розы. Слава Богу, она одета не в одну только ночную рубашку. Красный халат плотного шелка в восточном стиле лишь отчасти прикрывает белую рубашку; спереди он застегнут кое-как, большая часть пуговиц не в тех петлях. Ноги Агнес забинтованы по щиколотку, поверх бинтов на ногах — свободные вязаные шлепанцы; шерсть пропитана талым снегом и колюча от приставших к ней сучков и веточек.
— Пожалуйста, — говорит Агнес, не в силах поднять голову с колен, — скажи, что пришло мое время.
— Твое время?
— Отправиться с тобою… в Обитель.
Она облизывает губы, тщетно пытаясь вялым языком удалить с губы комочек подсохшей рвоты, прилипший к крему.
— Пока н-нет, — отвечает Конфетка, подавляя отвращение и стараясь говорить с властностью ангела.
— Они дают мне яд, — плаксиво жалуется Агнес.
Голова ее снова опускается, и влажные пряди тонких белокурых волос одна за другой соскальзывают с плеч.
— Клара с ними заодно. Она дает мне хлеб и молоко… пропитанные ядом.
— Пойдем отсюда, Агнес, Конфетка тянется к карете, гладит Агнес по руке, как гладят больное домашнее животное.
— Ты можешь идти?
Но Агнес будто не слышит.
— Они меня откармливают для жертвоприношения, — продолжает она испуганным и напряженным шепотом. — Медтенное жертвоприношение… всю жизнь продлится. Каждый день будет приходить другой демон и поедать мою плоть.
— Глупости, Агнес, — говорит Конфетка, — ты поправишься.
Агнес поворачивает голову к свету. Сквозь путаницу волос виден один широко раскрытый глаз, голубой, налитый кровью.