Прислушивалась до тех пор, пока я не подошел к ней, а он в эту же секунду появился из-за поворота лестницы. Она коротко вскрикнула, сбежала вниз по ступеням, бросилась ему на шею и заплакала: он уронил сумки, которые с грохотом покатились вниз по лестнице, и подхватил ее на руки. Я на мгновение застыл. Потом я взял плащ и пошел вниз по лестнице, минуя их обоих. Он стоял с закрытыми глазами. Она смотрела на меня, глаза ее были полны слез, она прошептала «нет», и я задержался на секунду, но она больше ничего не сказала, и тогда я пошел прочь. Я задержался еще на секунду, прежде чем захлопнуть за собой входную дверь. Она не побежала вслед за мной и не окликнула меня.
Прошло какое-то время, и я научился с иронией рассказывать о том, как пытался восстановить конец одной истории: вернувшись после длительного отсутствия, человек поднимается вверх по лестнице и в дверях видит свою жену, рядом с которой стоит другой мужчина, — и как однажды я сам оказался стоящим в дверях вместе с женщиной, когда ее муж вернулся домой после длительного отсутствия и поднимался вверх по лестнице. Мне обычно задавали вопрос: «Ты не знал, что у нее есть муж?» Я говорил правду: «Я надеялся, что меня она любит сильнее. А она бросилась ему навстречу и обняла его». Тут я обычно делал паузу и продолжал со смехом: «По крайней мере, я теперь знаю конец истории».
История эта пользовалась успехом, особенно у женщин. Им нравятся чувствительные, печальные и, несмотря ни на что, бодро улыбающиеся неудачники.
Однако все это было потом. А в ту субботу я поехал в лес, решив, что пройдусь хорошенько и мне станет полегче, однако заметил, что с каждым шагом, с каждым движением, с каждым вдохом и выдохом мне становится все более тошно. Вечером я попросил своего друга, врача по профессии, выписать мне снотворное и отключил телефон. Я где-то вычитал, что утрату любви переживают примерно столько же времени, сколько длилась сама любовь, и надеялся, что к весне мне станет лучше. Когда от Барбары пришло письмо — конверт был совсем тонкий, я прикинул, что там всего один листок, — то я некоторое время носил его с собой, а потом порвал, не читая, и выбросил.
Я хотел выбросить и папку с материалами, касающимися истории Карла. Я был сыт по горло историями о тех, кто вернулся домой. Одни возвращаются, другие — нет, и что с того? Какая разница, вернулся ли Карл домой или отправился странствовать дальше? Оджи, как и Одиссей, вернулся домой, а Барбара ждала его, как Пенелопа, современная Пенелопа, которая больше не ткет полотно днем, чтобы распустить его ночью, а влюбляется в другого, однако хорошо знает, когда надо решительно разорвать полотно сотканной любви. Только это и имело значение. Однако потом я решил сохранить папку в своем архиве.
Я купил обеденный стол, четыре стула и кожаный диван. Я часто виделся с Максом, иногда — со своими друзьями. Да, весной мне стало лучше, а осенью я переспал с журналисткой, которая пригласила меня к себе домой после приема, организованного моим издательством на Франкфуртской книжной ярмарке. После того как мы переспали, она набросилась на меня с упреками, что она-де этого не хотела, я взял ее силой, зашел с ней в квартиру вопреки ее желанию и что я еще на приеме начал к ней приставать. Я разозлился, говорил что-то в свое оправдание, объяснял, что не так ее понял, однако все же в чем-то я был прав, ведь я слово в слово помнил, как она сама пригласила меня к себе домой на бокал вина. Это была неприятная история, она настолько меня взволновала, что я даже хотел утром спросить одного из своих коллег, не выпил ли я на приеме лишнего. Однако я забыл об этом намерении, а когда через несколько дней журналистка позвонила мне и вновь осыпала упреками, я почувствовал, что мне эта история безразлична.
Той же осенью меня пригласили на работу в другой город в одно издательство. Это предложение было заманчивым, ведь я мог бы уехать из города, в котором жила Барбара, больше не надеяться и не бояться, что столкнусь с ней на улице. А может, она уехала? Уехала вместе с Оджи? Меня подмывало набрать ее номер и проверить, снимет ли она трубку, но я справился с этим искушением.
Издательство сделало все, чтобы удержать меня, а Макс так грустно произнес: «Ну вот, в кино мы больше вместе не пойдем», что мне стало больно. Я остался. Я не хотел начинать жизнь заново, ощущая привкус бегства.
Нет, на самом деле все было не так. Хотя мне хотелось, чтобы именно так все и было. Мне хотелось быть ироничным, независимым, отстраненным. Я же повел себя как ребенок.
О сцене, разыгравшейся на лестничной площадке, я рассказывал не в ироническом тоне, а пытался представить все в комическом виде. Это началось, как только я снова решился появиться на людях. Я насмехался над той легкостью, с которой женщины меняют мужчин, и над верой мужчин в то, что женщины способны любить. Всем становилось неловко, слушатели смеялись моему рассказу только из вежливости, а женщины смотрели на меня скорее с недоумением и сожалением, чем с интересом. Я же никак не мог успокоиться и продолжал бередить свою рану. Один из моих друзей в конце вечеринки, когда все разошлись, а мы вдвоем остались за последним бокалом вина, попытался осторожно объяснить, что я выставляю себя в смешном свете. Он заговорил о ренегатах, которые стремятся показать свое превосходство, высмеивая то, чем они прежде жили: атеист — высмеивая веру, коммунист — богатый родительский дом, карьерист — стесненные условия, в которых жил раньше. Я его намеков не понял.
Снотворное помогало. С помощью таблеток и алкоголя я на несколько дней отключался от всех треволнений. Однажды, когда телефон стал звонить не переставая, я выдернул шнур из розетки. Я не открыл дверь, когда Барбара позвонила снизу, не открыл, когда она, войдя в парадное с чьей-то помощью, стояла перед моей дверью, стучала и звала меня. Хоть я и был тогда пьян, я все же потом вспомнил эту ситуацию и, получив от Барбары письмо, не забыл разорвать его в клочья.
И это еще не все. Разве Барбара, уж если я действительно для нее что-то значил, не должна была написать мне еще и еще раз? И уж коли на то пошло, то отчего же она после первого случая бросила все попытки дозвониться, достучаться, докричаться до меня? Она же не могла знать, дома ли я вообще и слышу ли, как она звонит, стучит и зовет. То, что она приходила ко мне и написала письмо, но не пришла еще раз и не написала еще, только доказывало мне, что она любит меня недостаточно сильно. Правда, приди она во второй раз и напиши второе письмо, мне этого было бы мало. Ведь настоящая любовь требует повторить попытку и в третий, и в четвертый раз, требует повторять бесконечно.
Покупка стола, стульев и дивана, встречи с Максом и с моими друзьями, — разумеется, жизнь продолжалась, и через несколько месяцев мне стало много лучше. Самое скверное после той ночи, проведенной с журналисткой, заключалось не в страхе при мысли, что я ее действительно изнасиловал. Я ее не насиловал. Однако она почувствовала, что я, обнимая ее, словно отсутствовал, это-то ее и задело. Между нами не возникло ничего, что сводит двух людей вместе в одной постели, — ни близости и нежности, ни чувства защищенности перед одиночеством или перед призраками прошлого. Я просто отбыл номер, и она пришла в такую ярость, словно я применил грубую силу.