Беатрис вернулась очень поздно и нашла обоих мужчин на террасе, они молча созерцали море, вместо того чтобы беседовать о театре и литературе, как беседовали всю эту неделю. Беатрис начала было уже скучать в их обществе, но тут они повстречали Джино с его матерью, бывшей любовницей Жолье. Разве Беатрис виновата в том, что Эдуар не любит моря? Не виновата она и в том, что свершилось так дерзко, сладостно и скромно. «У Эдуара нет никаких причин дуться», – подумала она и улыбнулась Жолье, который старался хоть как-то поддерживать разговор. К ее удивлению, он не ответил на ее заговорщицкую улыбку.
– Что вы тут делали целый день вдвоем? – поинтересовалась она.
Эдуар опустил глаза. Жолье закашлялся.
– Что касается меня, моя дорогая, то я чувствовал некоторую слабость и целый день просидел у себя в комнате и читал. Эдуар, полагаю, делал то же самое.
– Вам нужно было поехать со мной, – сказала Беатрис. – Это так красиво, прогулка по морю. Малыш Джино прокатил нас до Кап-Мартин. Мы даже прошли мимо самого дома.
– Кто это «мы»? – спросил Эдуар.
– Он и я, – безмятежно ответила Беатрис. – Его мать не захотела поехать. Он очень милый мальчик, – добавила она, – и прекрасно воспитанный.
Жолье отодвинул стул и встал.
– Вы простите меня, – сказал он, – но я сегодня действительно что-то устал; пойду лягу.
За всю неделю, что они были здесь, он впервые пожаловался на слабость, и Беатрис встревожилась. Он был таким милым, таким веселым и внешне так мало обеспокоенным своим состоянием, что этот внезапный упадок сил прозвучал как сигнал.
– Вы неважно себя чувствуете? – спросила она.
Но он, уже на ходу, успокоил ее, поцеловал ей руку, потрепал Эдуара по плечу и направился к лестнице. Она проводила его взглядом и повернулась к Эдуару, который, казалось, окаменел.
– Он меня беспокоит, – сказала она. – Ну а ты, что с тобой? – спросила она с раздражением.
На мгновение Эдуар поднял глаза, потом снова опустил. Ему почему-то было необычайно трудно открыть рот и заговорить.
– У Жолье есть очень сильный морской бинокль, – сказал он ничего не выражающим голосом. – Я смотрел в него, просто так, и случайно навел на твой парусник…
Он умолк. Он водил вилкой по скатерти, не глядя на нее, и уши у него горели.
– А-а, – сказала Беатрис задумчиво, – какая несчастливая случайность…
Эдуар на мгновение опешил. Он ожидал всего, чего угодно, только не этого спокойствия. Вот уже три часа он ждал этого объяснения, как ждут вступления цимбал в партитуре, а вместо этого вступил тихий фагот.
– Он хороший любовник, этот Джино? – спросил он.
Беатрис спокойно закурила сигарету и, выдержав кинематографическую паузу, ответила:
– Неплохой… Не такой хороший, как ты, но неплохой.
Она пристально посмотрела на Эдуара, которому не оставалось ничего другого, как закрыть глаза, потому что он не мог смотреть на ее спокойные губы, которые только что видел полуоткрытыми в момент наслаждения с другим. Ему показалось, что на невозмутимом лице Беатрис он теперь всегда будет видеть, будто наложение, сияющее наслаждением лицо, которое видел в окуляры бинокля. Сейчас на ее лице, которое было прямо перед ним, не было ни тени угрызений совести или страха. Страшное напряжение, в котором он был в течение последних шести часов, рухнуло перед очевидностью: он не добьется от нее ничего ни кулаками, ни криками, ни мольбами. Сделать можно только одно: оставить ее, а на это он был не способен, и Беатрис знала это так же хорошо, как и он.
Беатрис встала, пошла к двери и обернулась.
– Знаешь, – сказала она, – все это не так уж серьезно. – Она говорила снисходительно и ласково, будто он был виноват, а она его прощала. – Не мучайся, Эдуар. Напейся и иди спать в соседнюю комнату. Это единственное, что тебе остается.
– Но как же ты не понимаешь! – закричал Эдуар.
Он тоже встал, и тон его был почти умоляющим. Как ни глупо это было, в своем отчаянии он хотел, чтобы она поняла его и, может быть, даже утешила.
– …Ты что, не понимаешь, я видел тебя так же ясно, как вижу сейчас! И в тот самый момент, когда…
Беатрис покачала головой, казалось, она искренне переживала случившееся.
– Это, должно быть, ужасно. В самом деле, я глубоко сожалею, Эдуар.
Казалось, она понимает всю глубину несчастья или горечи своего очень близкого друга (может быть, ей даже безумно жаль его), но она ни в коем случае не чувствовала себя ответственной за его горе. Эдуар, который стоял, закрыв лицо руками, наконец отдал себе в этом отчет, и это глубоко оскорбило его.
– Тогда почему?.. – крикнул он.
И внезапно умолк: Беатрис уже вышла. Она поднимется по лестнице, смоет макияж, разденется и уснет, положив руку за голову, усталая и невозмутимая. А он, Эдуар, он остался один в огромной гостиной и с ненавистью глядел на изящную мебель, на проигрыватель, где стояла все та же пластинка, на бутылку спиртного, которую он опустошил по совету Беатрис. Он уже не мог понять, что же такое – его боль. Сначала это было ударом, боль была физической, но стала душевной болью, почти болью разума. В непрерывном и подробном повествовании, которое он мысленно вел каждый день – повествовании о своей страсти к Беатрис, – последний крупный план, непристойный и ужасный, казался ему чем-то вроде чудовищной ошибки; как если бы между главами книги какого-нибудь утонченного писателя ХIХ века злой безумец-издатель решил вставить три страницы комиксов.
Мало того, этот крупный план, эта картина не была ему отвратительна. Она делала Беатрис еще более необычной, порочной и более желанной, чем всегда, потому что, делай она что угодно, ее тело принадлежало ему; она отдала ему себя в «подарок», и этот подарок был невозвратим. Никто не мог отнять у него это тело, такое знакомое, теплое, щедрое, навечно созданное для него. Только он способен так ласкать его, так лелеять, и оно тоже об этом знает, даже если своенравная головка его обладательницы, где-то там наверху, попытается позабыть об Эдуаре. Когда Беатрис спала – и, может быть, во сне изменяла ему, – он, часто лежа без сна в темноте, ясно видел ее тело, которое, будто верный конь, прильнуло к нему. Видел ее бедра, которые – придет день – она раскроет перед другим, но теперь они прижимались к его бедрам. Видел продолговатую ладонь, которая – придет день – поманит какого-нибудь незнакомца, но теперь она гладила его лоб, его грудь, машинально, будто тайком от черноволосой, незрячей, одинокой головы, что покоилась где-то тут, на подушке. И тогда он наклонялся к ее суровому лицу, нежно целовал безжизненные губы и чувствовал, как они просыпаются и отвечают на его поцелуй прежде, чем сама Беатрис очнется и узнает его. Это тело, обнаженное женское тело, стало быть, было одолжено ему, и пусть оно теперь получит по заслугам.
Пробило три часа ночи, Эдуар едва держался на ногах, однако не алкоголь заставил его подняться по лестнице, войти в комнату Беатрис и броситься на кровать. В темноте под покровом простыни лежала женщина, что была его благом, доблестью, силой, его единственной любовью, и он сказал ей об этом, он льстил ей и оскорблял, вконец запутался и заснул. Но Беатрис, которая не шевельнулась, слушая этот сумасшедший поток, заснула с большим трудом.