– То-то ж и оно, золотце мое. А к заговенью-то на Рожство и родила Гришу. Да токмо он, сярдешнай, от ушницы помёр. Потом Васятка был, опосля Химушка. К двадцати-то годам у мене один бегал, другой в люльке кричал, третий в животе сидел. Во как!
Опухшие белые пальцы няни мелькали в каштаново-золотистом водопаде волос: тяжелая коса неумолимо росла.
– А я никого не родила. – Настя наступила кончиком парусиновой туфельки на муравья.
– Хосподи, о чем тужить-то, золотце мое! – колыхнулась няня. – Тебе ли красоту на семя пущать? Ты на другое сподоблена.
Коса мертвым питоном вытягивалась между лопаток.
На белой веранде задушенно похрипывал ослепительный самовар, наглый плющ лез в распахнутые окна, молодой лакей Павлушка гремел посудой. Отец, мать и Лев Ильич сидели за столом.
Настя вбежала:
– Good morning!
– А-а-а! Именинница! – Нескладный, угловатый, как поломанный шезлонг, Лев Ильич принялся вставать.
– Попрыгунья, – подмигнул жующий отец.
Настя поцеловала его в просвет между черной бородой и крепким носом:
– Спасибо, papa!
– Покажись, русская красавица.
Она вмиг отпрянула, встала в первую позицию, развела руками: летнее оливковое платье с вышивкой, голые плечи, бисерная лента вокруг головы, вспыхивающий бриллиант на средостении длинных ключиц.
– Voila!
– Леди Макбет Мценского уезда! – белозубо засмеялся отец.
– Сережа, Бог с тобой! – махнула салфеткой мать.
– Хоть сейчас под венец! – стоял, держа перед собой длиннющие руки, Лев Ильич.
– Типун, брат, тебе на язык! – Отец подцепил вилкой алый пласт семги, шлепнул к себе на тарелку.
– Давеча, Настенька, когда мы про Усача говорили, я едва удержался, чтоб не вручить вам, – полез во внутренний карман узкого пиджака Лев Ильич. – И слава богу, что не поспешил!
– Поспешишь – людей насмешишь. – Отец лихо кромсал семгу.
Лев Ильич протянул Насте костлявый кулак, раскрыл. На смуглой, сухой и плоской, как деревяшка, ладони лежала золотая брошь, составленная из латинских букв.
– «Transcende!», – прочитала Настя. – А что это?
– «Преступи пределы!», – перевел Лев Ильич.
– Ну, брат! – Отец замер с вилкой у рта, покачал крутолобой головой. – А меня упрекаешь в буквальном понимании!
– Позвольте, Настенька, я вам уж и пришпилю… – Лев Ильич, как богомол, угрожающе занес руки.
Настя приблизилась, отвернув голову и глядя в окно на двух белобрысых близнецов, детей кухарки, идущих по воду с одним коромыслом и пятью ведрами. «Зачем им коромысло?» – подумала она. Прокуренные пальцы с огромными толстыми ногтями шевелились у нее на груди.
– День рождения, конечно, не именины… но, коли уж Сергей Аркадьевич поборник прогресса…
– Вот испорти только мне аппетит! – сочно жевал отец.
«Как же пять ведер повесить на одно коромысло? Странно…»
– Ну вот… – Лев Ильич опустил руки и, щурясь, резко подался назад, словно собираясь со всего маха ударить Настю своей маленькой головою. – А вам к лицу.
– Merci, – быстро присела Настя.
– Вполне сочетаются, – мать смотрела на бриллиант и на брошь.
– Вот отец Андрей ка-а-к возьмет, да ка-а-к подарит Настасье Сергеевне еще какой-нибудь bijou, вот тогда ка-а-к станет наша Настасья Сергеевна елкою рождественской! – разрезая теплую булку, подмигнул отец дочери.
– А ты, papa, меня в угол поставишь?
Все засмеялись.
– Давайте кофий пить, – вытер полные губы отец.
– Барин, сливки простыли… Подогреть? – спросил конопатый Павлушка.
– Я третий раз тебе говорю – не называй меня барином, – раздраженно качнул крепкими плечами отец. – Мой дед землю пахал.
– Простите, Сергей… А-рыка-диевич… сливки, стало быть…
– Ничего греть не надо.
Вкус кофе напомнил Насте про затон.
– Я же не успею! Уже восемь пробило! – вскочила со стула она.
– Что такое? – подняла красивые брови мать.
– Раковина!
– Ах, сегодня же солнце…
Настя выбежала с веранды.
– Что стряслось? – спросил, намазывая булку маслом, Лев Ильич.
– Amore more ore re! – ответил, прихлебывая кофе, отец.
Спрыгнув с крыльца, Настя побежала к затону. Навстречу ей из-под горки медленно шли белобрысые близнецы, неся на перевернутом коромысле пять нанизанных полных ведер.
– Вот оно что! – улыбнулась им Настя.
Босоногие близнецы глазели на нее, забыв про тяжесть ноши. У одного в ноздре дрожала молочного цвета сопля. Вода капала с пяти ведер.
Гранитное полукольцо затона, пораженное белесой сыпью мха, тяжеловесный силуэт дуба, бархатные листья орешника, световая рябь на суровых рядах осоки.
Настя сошла к темно-зеленой воде по мшистым ступеням, замерла: солнечные часы на треснутой колонне показывали четверть девятого. Сырая прохлада нависала над водой еле различимым туманом. В центре затона по колено в воде стоял мраморный Атлант, держащий на желто-белых мускулах спины хрустальный шар. Птичий помет покрывал плечи и голову изваяния, но шар светился прозрачной чистотой, – птицы не могли усидеть на полированном стекле.
Настя прищурила левый глаз: в шаре расплывались громадные листья, стволы невиданных растений, играли радуги.
– Подари мне, о Солнце! – зажмурились глаза.
Четверть часа пролетела как миг. Настя открыла глаза. Широкий поток солнечного света бил сквозь дубовую крону в хрустальный шар, преломляясь, вытягивался из шара золотой спицей, вонзающейся в толщу воды.
Затаив дыхание, Настя смотрела.
Луч медленно полз по воде, она исходила нежным паром.
– Благодарю тебя… о, благодарю… – шептали Настины губы.
Мгновение Тайны Света прошло.
Луч погас так же неожиданно, как вспыхнул.
Сорвав молодую ветку орешины и трогая губы нежными листьями, Настя возвращалась домой через Старый сад. Открывала прелую калитку, проходила сквозь ряды вишен, стояла возле синих пчелиных домиков, отмахиваясь веткой от пчел. Минуя Новый сад со стеклянным конусом оранжереи, побежала по пыльным доскам мимо овина, сенных сараев, скотного двора.
С конюшни долетели звуки спорящих голосов. Три девушки с пустыми лукошками со смехом выбежали из ворот конюшни в сторону Нового сада, но, завидя Настю, остановились, поклонились.
– Что там? – подошла Настя.
– Павлушку сечь привяли, Настасья Сяргевна.