– Avec plaisir! – воскликнула Румянцева.
– Присоединяемся! – поднял бокал Румянцев.
– Совершенно! – тряхнул брылами Мамут.
Бокалы сошлись, зазвенели.
– Нет, нет, нет… – затрясла головой Саблина. – Сережа… мне плохо… нет, нет, нет…
– Ну, Сашенька, ну, голубушка наша… – надула губы Румянцева, но Саблин властно поднял руку:
– Silence!
Все стихли. Он поставил недопитый бокал на стол, внимательно посмотрел на жену.
– Что – плохо?
– Нет, нет, нет, нет… – быстро трясла она головой.
– Что – нет?
– Мне плохо, Сережа…
– Что – плохо?
– Плохо… плохо, плохо, плохо…
Саблин резко и сильно ударил ее по щеке:
– Что тебе плохо?
Она закрыла лицо руками.
– Что тебе плохо, гадина?
Тишина повисла в столовой. Павлушка горбато замер с бутылкой в руке. Савелий стоял с обреченно-непонимающим лицом.
– Посмотри на нас!
Саблина окаменела. Саблин наклонился к ней и произнес, словно вырезая каждое слово толстым ножом:
– Посмотри. На нас. Свинья.
Она отняла руки от лица и обвела собравшихся как бы усохшими глазами.
– Что ты видишь?
– Лю… дей.
– Еще что видишь?
– На… стю.
– И почему тебе плохо?
Саблина молчала, вперясь в Настино колено.
– Не стоит так откровенно не любить нас, Александра Владимировна, – тяжело проговорил Мамут.
– Хотя бы учитесь скрывать свою ненависть, Сашенька, – нервно усмехнулась Румянцева.
– Поздновато, – глядела исподлобья Арина. – В сорок-то лет.
– Ненависть разрушительна для души, – хрустнул пальцами отец Андрей. – Ненавидящий страдает сильнее ненавидимых.
– Как это все глупо… – грустно покачал головой Румянцев.
– Зло не глупо. Зло – пошло, – вздохнул Лев Ильич.
Саблина вздрогнула:
– Да нет… господа… я не…
– Что – нет? – сурово смотрел Саблин.
– Я…
– Савелий! Отдай ей нож и двузубец!
Повар осторожно приблизился к Саблиной, протянул приборы ручками вперед.
– Пожалуйте.
Саблина взяла и посмотрела на них, словно видела впервые.
– Ты будешь обслуживать нас, – опустился на свое место Саблин. – Будешь вырезать куски на заказ. Ступай, Савелий.
Повар вышел.
– Давайте есть, господа, пока Настя не остыла! – Саблин заложил себе угол салфетки за ворот. – На правах отца новоиспеченной я заказываю первый кусок: левую грудь! Павлушка! Неси бордо!
Саблина встала, подошла к блюду, воткнула вилку в левую грудь Насти и стала отрезать. Все прислушались. Под коричневой хрустящей корочкой сверкнуло серовато-белое мясо с желтоватой полоской жира, потек сок. Саблина положила грудь на тарелку, подала мужу.
– Прошу, господа! Не теряйте времени!
Первой опомнилась Румянцева.
– Сашенька, срежьте мне эдак вот вскользь с ребер, самую капельку!
– А мне окорок! – хлебнул вина Мамут.
– Плечо и предплечье, Александра Владимировна. – Румянцев потер пальцами, словно считая невидимые деньги. – Только, знаете, без руки, вот… самое предплечье, самое вот это…
– Руку можно мне, – скромно кашлянул Лев Ильич.
– А я попрошу голову! – бодро оперся кулаками о стол отец Андрей. – Дабы противостоять testimonium paupertatis.
Арина подождала, пока Саблина исполнит все просьбы.
– Александра Владимировна, а можно мне…
И смолкла, глянув на отца.
– Что? – наклонился Мамут к дочери.
Арина прошептала ему на ухо.
– Только скажи как взрослая, а не так, – посоветовал он.
– А как?
Отец шепнул ей на ухо.
– Что тебе, Аринушка? – тихо спросила Саблина.
– Мне… восхолмие Венеры.
– Браво, Арина! – воскликнул Саблин, и гости зааплодировали.
Саблина примерилась, заглядывая сверху и снизу: промежность была скрыта между ног.
– Не так оно и просто добраться до тайного уголка! – подмигнул Румянцев, и взрыв смеха заполнил столовую.
– Погоди, Саша… – Саблин встал, решительно взялся за Настины колени, потянул, раздвигая. Тазовые суставы захрустели, но ноги не поддались.
– Однако! – Саблин взялся сильнее. Шея его вмиг побагровела, ежик на голове задрожал.
– Повремени, брат Сергей Аркадьич, – встал батюшка. – Тебе сегодня грех надрываться.
– Я что… не казак? Есть еще… и-и-и!.. порох в пороховницах… и-и-и! – кряхтел Саблин.
Отец Андрей взялся за одно колено, Саблин за другое. Потянули, кряхтя, скаля красивые зубы. Сочно треснули суставы, жареные ноги разошлись и развалились, брызгая соком рвущегося мяса. Скрытый ляжками от жара печи, лобок светился нежнейшей белизной и казался фарфоровым. Два темных паховых провала с вывернутыми костями и дымящимся мясом оттеняли его. Поток коричневого сока хлынул на блюдо.
– Сашенька, s'il vous plait, – вытирал руки салфеткой Саблин.
Холодный нож вошел в лобок, как в белое масло: дрожь склеившихся волосков, покорность полупрозрачной кожи, невинная улыбка слегка раздвинутых половых губ, исходящих нечастыми каплями:
– Прошу, ангел мой.
Лобок лежал на тарелке перед Ариной. Все смотрели на него.
– Жалко такую красоту есть, – нарушил тишину Мамут.
– Как… ангел восковой, – прошептала Арина.
– Господа, дорога каждая минута! – поднял бокал с бордо Саблин. – Не дадим остыть! Ваше здоровье!
Зазвенел хрусталь. Быстро выпили. Ножи и вилки вонзились в мясо.
– М-м-м… м-м-м… м-м-м… – Жующий Румянцев затряс головой, как от зубной боли. – Это что-то… м-м-м… это что-то…
– Magnifique! – рвала зубами мясо Румянцева.
– Хорошо, – жевал Настину щеку отец Андрей.
– Повар у тебя, брат… того… – хрустел корочкой Лев Ильич.
– Прекрасно пропеклось. – Мамут внимательно осмотрел насаженный на вилку кусок и отправил в рот.
– Четверть часа… м-м-м… на углях и три часа в печи… – бодро жевал Саблин.
– Очень правильно, – кивал Мамут.
– Нет… это что-то… это что-то… – жмурился Румянцев.