«Вот сука паршивая!» – пробормотал Матье. И рассмеялся.
– Ты что, разговариваешь сам с собой?
Вот именно. Он уже впадает в детство. Значит, пора уйти со сцены.
– Мне надо поговорить, – выпалил Матье.
Дело сделано! Долг исполнен. Уже два года она идет с ним по жизни, делит с ним жизнь и постель, делит, судя по всему, с удовольствием. Он не мог оторваться от нее.
– Бедняжка моя драгоценная! – произнес Матье.
И вдруг слезы навернулись ему на глаза, он уткнулся носом в волосы Сони, стоявшей с закрытыми глазами.
– Моя бедная малютка!
И с невероятной тоской осознал, что плачет по ней, плачет по себе. Доверчивый маленький мальчик, уязвимый и открытый юноша – всем этим Матье предстояло одно и то же: наказание, тоска, дикость. Какая злая судьбина! Какая жестокость! Какой вздор! Некий эмоциональный спазм перехватил дыхание, стал рвать его на части, разрываться внутри его, отрываться от него, как отрывается нечто, прилипшее к коже. Кровь бросилась ему в лицо, кожа стянулась, и он вдруг перестал видеть и слышать. Что-то, органически связанное с Матье, но не являющееся частью его тела, стало испытывать ужасные страдания и забилось внутри в конвульсиях. И тут тело Матье взбунтовалось, заболело и опьянело от ужаса. Накатила тоска одиночества, понятная и взрывоопасная, переполнившая все части тела, парализовавшая руки. Свет потух. И Матье признался себе, что этот спазм, эти долгие, отвратительные рыдания, это невидимое и безрезультатное разъединение с самим собой означают его уступку тоске. Что тоска эта никогда не пройдет! Даже если он проживет сто лет. Что теперь жизнь его четко разделяется на «до» этой минуты и «после». Минуты, когда он согнулся под гнетом неминуемости и могущества смерти, испытывая ярость, отвращение и ненависть, испытывая беспомощную злобу и отчаяние от необходимости подчиниться «этому»; минуты, когда он перестал сопротивляться враждебным ему ощущениям, которых не знал за собой, которые презирал и которым никогда бы не позволил укорениться в себе. Но теперь, когда внезапно они схватили его за горло, он вынужден был признать их своими и понять, что это и есть его самые лютые враги, которые пребудут с ним все те шесть месяцев, которые ему осталось жить. Охваченный подступившей к горлу тошнотой, Матье выдавил из себя: «Ну уж нет!», а на лице было написано, что он сейчас расстается с душой. И, выпустив из рук тело Сони, даже не делая попыток вновь привлечь ее к себе, он безвольно опустил руки по швам.
– Да ты заболел! – произнесла как всегда прозорливая Соня.
За словами последовали действия: она подтолкнула Матье к дивану, завалила его и тотчас же легла сама, наискось и поверх Матье, затем стала внимательно рассматривать его испуганным взглядом.
– Да ты заболел, Матье! Что с тобой случилось? Да скажи же мне, Матье, что с тобой случилось? Я же вижу, что ты заболел!
Матье стал разглядывать ее снизу вверх. Разглядывать ее прекрасное лицо, прекрасные глаза, прелестный нос, очаровательные губы, ослепительно белые зубы. Матье смотрел на Соню и думал о том, как жаль, что он не влюблен в нее до безумия. Жалко и обидно. Зато удобно. Иначе как бы «безумно влюбленный» мог смириться с тем, что больше не увидит это прекрасное лицо? И он смущенно улыбался, стараясь утешить ее, успокоить, не столько по поводу своего здоровья, сколько по поводу чувств, которые к ней испытывал.
– Отвечай же! – настаивала она. – Матье, умоляю, отвечай же!
И внезапно Соня уткнулась ему в плечо и зарыдала. «Я ей еще ничего не рассказал, а она уже плачет, – подумал, а точнее, упрекнул себя Матье. – Должно быть, вид у меня весьма загадочный и довольно мрачный!» Да, конечно, слезы ее тронули его, но тут ему захотелось, не дожидаясь, пока слезы иссякнут, удовлетворить ее любопытство, пока оно не стало недоверчиво-въедливым. И Матье ощутил себя морально обязанным оправдать этот непроизвольно льющийся поток слез.
– Эта проклятая опухоль в легких! – проговорил он.
Она перевела дыхание, привстала, уселась на диване лицом к Матье, подобрав под себя ноги.
– Мне надо было уже давно тебя бросить, – с трудом проговорила она дрожащим голосом. – Я приношу несчастье! Смотри, подумать только: два года назад… моя мать! Прошлой зимой… Анна-Мари! А сегодня… ты! О, нет! Я этого не перенесу! Это уж слишком!
И она вновь залилась слезами. Ощущая острое внутреннее несогласие с тем, что попал в число членов некоей ассоциации, из которой он, будучи здоровым, бежал бы не разбирая дороги, Матье к тому же увидел, что стал одним из многих виновников Сониной печали, а не единственным в своем роде. «А теперь я обязан ее пожалеть», – подумал он, ощутив некое подспудное раздражение.
– Клянусь, что никогда в жизни не мечтал присоединиться к душам твоей матери и лучшей подруги, – проговорил он протяжным голосом.
Но вскоре он почувствует себя виноватым!..
– Бедненький мой, – спохватилась она, – а я-то себя жалею. Тебе не больно?
– Нет, нет. Совсем не больно. На протяжении трех месяцев я буду чувствовать себя очень хорошо.
– И конечно, рентген, химиотерапия и все такое прочее ничем не помогут! – с горечью произнесла она, напрочь выкинув из памяти новейшие достижения в области канцерологии, а также одержанные учеными более или менее продолжительные и блистательные победы над болезнью, которые с гордостью комментировали телевидение и пресса. Нет, она заранее решила, что его случай принадлежит к числу самых серьезных и самых трудноизлечимых, самых смертельных разновидностей рака. Пристрастие возлюбленного ко всякого рода крайностям лежало в основе такого вывода.
– На самом деле лечение не дает существенных результатов, – заявил Матье. – Да и в данный момент оно невозможно.
– Видеть тебя облысевшим… исхудавшим… пожелтевшим… Только представь себе… ты… Нет, я не выдержу этого! – воскликнула она, вновь падая на диван. – Только не ты! Только не ты! – выкрикивала она, и Матье, как ни лестно ему было слышать это, несколько смутился от того, что хотя бы в эстетическом плане нынешняя его внешняя привлекательность не позволяет ему пережить свои волосы и нежный цвет кожи.
– Я буду ухаживать за тобой! – всхлипывая, проговорила она.
Он поглядел на нее, слегка обескураженный. Лицо Сони опухло от слез, утонуло в них, глаза залиты влагой, губы побелели. Да, в столь грозный час она красотой не отличалась… Но кто на ее месте выглядел бы иначе?
– А они уверены, что ничего нельзя поделать? – переспросила Соня, но в ее голосе прозвучала не безумная надежда, а желание покончить с разговором на тему о выздоровлении. Соня, маленькая женщина, всегда обожала простые решения, даже если они обнаруживали ее глупость.
– А сколько времени тебе осталось? – тихо-тихо прошептала она на ухо Матье, словно произнесла нечто неприличное или раскрыла некий секрет, который спрятавшееся у нее под диваном злобное, назойливое божество могло бы предать гласности и разболтать всему миру.