– Уж не хочешь ли ты сказать, что мне отказывает разум? Так или не так?
– Само собой разумеется, не так! Допустим, ты просто не перенапрягаешь свои умственные способности… Ты знаешь пределы их возможностей точно так же, как и я своих, и не стремишься их перегружать, чтобы сберечь свой мозг в рабочем состоянии.
– …Иными словами, ты хочешь сказать, что я дура набитая и этим горжусь?
– Дорогая моя! – воскликнул Матье, вытаращив глаза. – Мы просто не понимаем друг друга! Дорогая моя! – Он как бы позабыл про хомяка, Гобера, цинковую стойку и свой жалкий жребий: шуточка в простонародном стиле, подобно белому вину, стирает все. – …Дорогая моя! Наоборот! Я хочу сказать, что ты пользуешься своими мыслительными способностями, не поддаваясь тщеславию. Я хочу сказать, что, слава богу, ты бежишь от абстракций и потому блистательно добиваешься своего!
С просветлевшим лицом, но с остатками недоверия во взоре она встала во весь рост рядом с Матье и стала внимательно следить за тем, как растворяются принесенные ею таблетки, демонстрируя, как всегда, серьезнейшее отношение к «личным проблемам», то есть ко всем мелочам жизни, которыми ей доводилось заниматься в отсутствие – хотя и с помощью – своего любовника, недомоганиям, страховкам, квартплате, налогам. На нее обрушивалась уйма мелочных дел и делишек, которые, однако, она вовсе не желала целиком и полностью доверить Матье или его секретарше, отвергая все неоднократно делавшиеся ей предложения, в частности, нанять для нее прислугу, ибо Соня ревниво брала все домашние дела на себя, словно боялась, что посторонним человеком будут открыты некие домашние секреты или обнаружены неизвестные Матье сокровища; при этом Соня полагала, что ставит Матье на место, он же потирал руки – естественно, втайне.
А в данный момент, изогнув прелестную шейку, Соня вперила взгляд в стакан с давным-давно растворившимся аспирином, уделяя своим таблеткам гораздо больше внимания, чем Матье, которому через шесть месяцев тоже предстояло раствориться. Ведь привычный для Сони образ жизни, чеки с заработной платой, которыми этот образ жизни обеспечивался – пусть даже Матье потихоньку оплачивал значительную часть расходов, – являлись составной частью ее достоинства, ее свободы, ее индивидуальности, короче говоря, самого существования Сони В., смысла этого существования и серьезного отношения к своему здоровью, следовательно, и к аспирину с его пузырьками…
К несчастью, Матье воспринимал женщин всерьез только в обнаженном виде. Ему даже в голову не приходило, что Соня исходит из совершенно иных критериев серьезности; свободной и самостоятельной личностью она видела себя только надлежащим образом одетой и принимающей участие в мероприятиях социального и профессионального характера по моде своего времени. Само собой разумеется, думая о том, что он сам собой представляет, Матье воображал себя каким угодно, но только не сидящим на краю постели, он предпочитал, чтобы на этом месте была женщина. И считал такое понимание ее роли совершенно справедливым по собственной шкале оценок.
– Ну как, голова прошла?
– А ты как думаешь? Как утверждает мой доктор, эта боль психологического происхождения: волнение, травма – и она тут как тут.
– Бедная моя! Как же это я ни о чем не подумал! – с блаженной улыбкой на устах, вкрадчиво, покорно и умильно проговорил Матье, что само по себе должно было бы насторожить его любовницу.
Соня, однако, на его замечание внимания не обратила, пожала плечами и просто пробормотала со снисходительной ноткой в голосе:
– Да нет, ты тут совершенно ни при чем!
И вдруг на Матье накатила могучая волна гнева. «Довольно! С меня хватит!» – подумал он: мало того, что он позволил Соне усомниться в его верности и порядочности, мало того, что занес свое имя в скорбный перечень обреченных на безвременную кончину, так он еще послужил причиной ее головной боли… Уж не обязан ли он принести ей за это извинения и одновременно за то, что ему предстоит умереть?
– А твой доктор случайно не обнаружил некую пустоту в сердце, которая наряду с точно такой же в голове и является первопричиной всех твоих страшных страданий? Отсутствие забот, отсутствие настоящих мыслей и даже отсутствие чувств?
– Ты мне уже об этом говорил. Я выгляжу в твоих глазах эгоистичной и упрямой дурочкой.
– Да, но речь-то идет вовсе не о дурочке. Согласись же, Соня: слышать, как ты жалуешься на головную боль, зная, что через шесть месяцев самому предстоит лечь в сырую землю… согласись, это вполне могло… ну, скажем, вызвать у меня чувство удивления?
Каким же мелочным, смешным, банальным показался он себе, когда говорил о несопоставимости Сониных недомоганий с его собственными. Даже если он тысячу раз прав, что это изменит? Она не впала в отчаяние, узнав о близости его смерти, или, точнее, отчаяние это ушло на второй план, уступив дорогу головной боли… Ну и что? Не может же он заклиниться на этом! Значит, этот эпизод следовало как можно скорее вычеркнуть из памяти.
– В конце концов, ты права, – засмеявшись, произнес Матье. – Ты сосредоточилась на сиюминутном: ведь в данный момент страдаю не я, страдаешь ты, так что займемся тобой. А через шесть месяцев будет видно.
По лицу Сони промелькнула тень беспокойства, даже озлобления и страха, вмиг лишив ее красоты и привлекательности. И Матье увидел ее в новом свете, увидел женщину неопределенного возраста, где на Сонины года накладывались лета матери, что так часто порождает агрессивность у любой женщины. Но она тотчас же взяла себя в руки, шлепнула ладошкой по лбу, подражая героине одного из сериалов категории «Б», и бросилась в объятия Матье, даже позабыв выпить аспирин. Мрачные тени исчезли, и Соня вновь стала прехорошенькой и премиленькой женщиной несказанной доброты, готовой предоставить тело и душу в полное распоряжение Матье.
– Мой дорогой! – воскликнула она. – Любовь моя, ты совершенно прав! Как только я могла… Сама не знаю… Просто я до предела встревожена и понятия не имею, что в подобных случаях надо говорить и делать! Ведь я так боюсь невольно причинить тебе лишние страдания! Более того, я даже не знаю, что положено делать в данной ситуации! Подскажи мне! Ты научил меня быть счастливой, Матье, научи же меня…
И тут она умолкла.
– Я не буду учить тебя быть несчастной, – нежно проговорил Матье. – По крайней мере, специально. Более того, я постараюсь, чтобы, напротив, ничего подобного с тобой не произошло.
Безусловно, сложившаяся ситуация выбила не только его, но и ее из колеи. Не исключено, что поведение Матье представлялось ей, как, впрочем, и ее собственное поведение – ему, двусмысленным и искусственно-надоедливым. По какому праву он требует от нее проницательности, глубины и теплоты чувств, когда речь идет о чужих бедах, в то время как он сам, похоже, подобными качествами не отличается? Значит, им надо восхищаться за одно лишь то, что он не воет на луну и не катается в беспамятстве по земле? А что он вообще сотворил на свете столь блистательное? Бедная Соня! Милая Соня! Очаровательная Соня! Она прячет за ширмой эгоизма истинную нежность! Времена теперь суровые, и обстоятельства вынуждают людей все видеть и все слышать – в том числе и то, что не следует, причем никто толком не знает, как проявить себя, так что временами возникает то неуемная и тоскливая жажда денег, то неясная и зачастую смертельно опасная тяга к уходу от действительности, ибо наслаждение как таковое превращается в нечто, дьявольски опасное.