— Она не могла родить.
— Вон как. А я родила, да помер.
Снова помолчали.
И это молчание сильно затянулось.
Мельничиха вздохнула, приподнялась, села на кровати. Положила доктору руку на плечо:
— Пойду я.
Доктор молчал.
Она заворочалась на кровати, доктор потеснился. Она спустила на пол свои полные ноги, встала, оправила на себе ночную рубашку.
Доктор сидел с погасшей папиросой во рту.
Мельничиха шагнула к двери. Он взял ее за руку:
— Погоди.
Она постояла возле него, потом села на кровать.
— Побудь еще.
Она отвела прядь волос от лица. Луна скрылась, комната погрузилась в темноту. Доктор обнял мельничиху. Она стала гладить его щеку:
— Хлопотно без жены?
— Я привык.
— Дай Бог вам хорошую женщину встретить.
Он кивнул. Она гладила его щеку. Доктор взял ее руку и поцеловал в потную ладонь.
— Заезжайте к нам обратно, — прошептала она.
— Не получится.
— По-другому поедете?
Он кивнул. Она приблизилась, слегка толкнув его грудью, и поцеловала в щеку:
— Пойду я. Муж осерчает.
— Он же спит.
— Без меня ему спать холодно. Замерзнет — проснется, заплачет.
Она встала.
Доктор не стал больше удерживать ее. Прошелестела в темноте рубашка, скрипнула, закрылась дверь, и заскрипели ступени лестницы под ее босыми ногами. Доктор достал папиросу, закурил, встал, подошел к окошку.
— Guten Abend, schoöne Muöllerin... — произнес он, глядя на темное небо, нависающее над снежным полем.
Выкурив папиросу, загасил ее на подоконнике, лег в кровать и заснул глубоким сном без сновидений.
Перхуша в это время тоже крепко спал. Он заснул быстро, едва забрался на теплую печь, подложил под голову полено и накрылся лоскутным одеялом. Засыпая и слыша сильный голос носатого доктора, беседующего с мельничихой, он вспомнил игрушечного слона, которого покойный отец принес шестилетнему Козьме с ярмарки. Этот слон мог ходить, мотать хоботом, хлопать ушами и петь англицкую песенку:
Лов ми тетде лов ми суит
Неве лет ми гоу
Ю хэв мэйд май лайф комплит
Энд ай лов ю соу.
А после слона вспомнил и про того самого коня, о котором талдычил пьяный мельник. Коня доверил ему Вавила, покойный конюх купца Рюмина. Дело было на их ярмарке в Покровском, Козьма еще был не женат, но зато уже известен как «Перхушка». Вавила продавал годовалого жеребца, продавал с самого утра, ходил с ним по ярмарке, так и не продал, жаба задавила, хотя с ним торговались китайцы и цыгане. И попросил Козьму подержать жеребца, сказав, что сам сходит «пожрать и посрать». Козьме он дал пятак. Козьма пристроился с жеребцом возле ракит, где начинались палатки шорников, стоял и лузгал подсолнух. И тут хлюпинские киношники выставили два приемника, а между ними растянули живую картинку: дельфины. Но оказалось, что картинка та не просто живая, а трогательная: дельфины переплывали из одного приемника в другой и можно было их потрогать. Сперва ребетня, а потом и мужики с бабами полезли трогать дельфинов. Перхуша привязал жеребца к раките, полез в толпу, дотянулся, потрогал дельфина. Очень ему понравилось. Дельфин был гладкий, прохладный и приветливо пищал. И море было приятное, теплое. Протолкнувшись вперед, Перхуша влез прямо по грудь в море и стал трогать и трогать. А дельфины, выныривая из одного приемника, плыли к другому. Перхуша трогал их за спины и животы, хватал руками, стараясь удержать. Но они были верткие и вырывались из его рук. Ему было очень приятно, он сразу полюбил дельфинов. И когда киношник выключил картинку и пошел по толпе с шапкой, Перхуша, не раздумывая, кинул в шапку пятачок. Потом вспомнил про жеребца, вернулся к ракитам, а того и след простыл. Вавила тогда гонялся за Перхушей по ярмарке и пару раз здорово его ударил. Купец Рюмин прогнал Вавилу. А жеребца так и не нашли.
Доктор проснулся от голоса Перхуши:
— Барин, пора.
— Что тебе? — пробурчал доктор, не открывая глаз.
— Рассвело уж.
— Дай поспать.
— Вы ж просили разбудить.
— Отстань.
Перхуша отошел.
А через два часа к доктору поднялась мельничиха, тронула его за плечо:
— Пора вам, доктор.
— Что? — пробормотал доктор, не открывая глаз.
— Одиннадцать уж.
— Одиннадцать? — Он приоткрыл глаза, повернулся.
— Вставать вам пора. — Она с улыбкой смотрела на него.
Доктор нашарил на столике пенсне, приложил к своему помятому лицу, глянул. Мельничиха нависала над ним — большая, добротно одетая, в меховой кацавейке, с ниткой живородящего жемчуга на шее, с заплетенными, уложенными вокруг головы волосами и довольно улыбающимся лицом.
— Как одиннадцать? — Доктор спросил спокойней, уже вспомнив все, что случилось ночью.
— Пойдемте чаевничать. — Она сжала его запястье, повернулась и скрылась за дверью, шурша все той же длинной синей юбкой.
— Черт... — Доктор встал, нашел свои часы, глянул. — Точно...
Он посмотрел на окно. Из него проистекал дневной свет.
— Дурак не разбудил меня. — Доктор вспомнил Перхушу с сорочьей головой.
Он быстро оделся и спустился вниз. В горнице было оживленно: Авдотья ухватом задвигала в только что протопленную русскую печь большой котел, муж ее что-то мастерил в углу на лавке, за дальним столом восседала в одиночестве мельничиха. Доктор подошел к умывальнику, стоящему в углу, справа от печи, ополоснул лицо холодной водой, вытерся свежим полотенцем, повешенным мельничихой специально для него. Протер пенсне, глянул на себя в небольшое круглое зеркало, потрогал проступившую по щекам щетину:
— Мда...
— Доктор, испейте чаю, — раздался по горнице сильный голос мельничихи.
Платон Ильич подошел к ней:
— Утро доброе.
— С добрым вас утречком, — улыбнулась она.
Доктор перекрестился на иконостас, сел за стол. На столе стоял все тот же самоварчик и лежала на блюде все та же ветчина.
Мельничиха налила ему чаю в большую чашку с изображением Петра I, положила, не спрашивая, два куска сахара.
— Где же мой возница? — спросил доктор, глядя на ее руки.
— На той половине. Он уж давно встал.
— Что ж он меня не разбудил?
— Не знаю, — довольно улыбалась она. — Блинков свежих откушаете?
Доктор заметил на столе стопку свежеиспеченных блинов.