Последующие дни прошли в некотором легком полураспаде, по крайней мере, внешне.
Но Павел, не понимая уже, хочет ли он заброситься в иное, может быть, еще более опасное и сумасшедшее время, тем не менее, как-то по-человечески, вдруг немного привязался к Никите. Это началось еще с прогулки в лесу – хотя контакта там, по существу, никакого и не было. Но после всего Павел и думать не думал о «контакте». Однако вид старичка из далекого будущего, пугливо разговаривающего с грибами, настолько умилил Павла, что с этого и пошло.
«Не грибов он боится, а самого себя», – заключил Павел.
Но после визита Орлова совершенно неожиданно для себя Павел стал ощущать какое-то подобие контакта с Никитой. Они сидели вдвоем, рядом, на бревне посреди сада, у колодца. Никита как-то радостно взглянул на Павла, и Павел, ободренный его взглядом, напрямую спросил Никиту, кто такие «они», о которых старичок не раз упоминал.
Старичок вздрогнул, но неожиданно ясно ответил:
– «Они» – разные. Тебе которых надо?
Павел растерялся, но, вспомнив пророчества, мягко так сказал, что те, которые самые «неприятные». Но старичок как будто ничего не понял. Но потом вдруг покраснел, надулся, напрягся, и, положив свою руку на колено Павла, выдавил из себя:
– Зрение… Глаза у них… И сила… От какого-то ума сила…
И потом полились слова, сначала непонятные, затем между возгласами типа «Мне бежать!» Павел различил некий смысл, который, если суммировать, заключался в том, что понять можно по их действию, но против силы у нас нет и не будет; взгляд у них – холодный, который сразу тебя схватывает, словно в стальное кольцо, и твоя жизнь уходит от непостижимой жестокости этого взгляда, безотносительно даже жертвы, жестокости самой по себе, охватывающей всю Вселенную обручем, без всякого намека на надежду или компромисс.
Именно таким образом перевел Павел для себя дремучий язык Никиты, полный восклицаний и хаоса, и выразил его бормотание, тихие речи своими словами.
И пока Никита опять повторял, вдруг столбенея, свой поток, Павел убедился, что мысль он уловил как будто правильно, но заключил ее в современную словесную форму.
Никита выдавливал все это с трудом, точно ему мешала какая-то невозможность выразить самое главное во всех деталях, и приходилось обходиться какими-то обрывками. Большего Павел не смог добиться, а Никита вдруг закрыл глаза и замолчал, словно застыв на бревне.
Вечером, под кустами, за ужином, Павел не удержался и рассказал о своих выводах.
– Мрачноватый класс существ все-таки, тот, который к нам придет, – заключил Черепов. – Вспоминая всякие древние классификации потусторонних существ, не могу припомнить, чтоб акцент был именно на этом, на трансцендентной жестокости…
– Я видел одни такие глаза, – прервал Егор. – Правда, во сне. Было обыкновенное банальное сновидение, как вдруг в него, точно из внешнего, потустороннего сновидению мира, вошло женское лицо, и взгляд был именно такой, но еще к тому же изучающий. Пристально изучающий меня самого, глядящий внутрь меня. Длилось, наверное, несколько секунд, но этого было достаточно, чтоб запомнить на всю жизнь.
– Нет, это другое, Егор, – заметил, тяжело вздохнув, Черепов. – Ты вот все прекрасно тут напел, прямо поэзия какая-то, а не сон. Я бы не просыпался, если б на меня так посмотрели. Поди лицо-то женское?
– Женское, – удивился Егор. – Но старушечье.
– Ну вот видишь, – снизошел Черепов. – А с Никитой произошло настоящее кондовое, он и выразить это не может, только пляшет и поет. Нам до него расти и расти.
– А все же кто «они», те, что у Генона, или еще другие какие? – вмешалась Уленька, доедая пирог и запивая его душистым чаем.
Толстая старушка, Авдотья Михайловна, которая вернулась в тот вечер, отболев, возмутилась немного:
– Что вы все по-научному, да по-научному говорите. Не надо так. Обо мне забываете. Я все слышала и скажу просто, по-нашему, по-простонародному: не иначе как черти на Землю придут, плотью обрастут, значит, и будут жить среди нас, человечества. Я ето без всяких книг понимаю: непременно так будет, на время. Но на долгое время Бог не попустит, иначе от нас ничего не останется. А вот Никита-то остался, – и она указала толстенькой ручкой на лунную дорожку в саду, где странно кувыркался старичок Никита, не оглядываясь ни на кого.
– Авдотьюшка, – ответила Уленька, хихикнув, – да разве кто спорит? Ясное дело, черти. Но какие черти? – и она подняла вверх пухленький пальчик, – ведь черти чертям рознь. Вот Климушка и хочет определить какой вид, а это можно, скорей, по книгам и таблицам их душ и способностей.
И Улюшка погладила себя по животику и опять хихикнула.
Располагались они все так уютно, под кустами и деревьями, в центре только кружочек с простыней для ужина и самовара, что, казалось, другому пришло бы в голову, что и чертей никаких не существует на свете. Уленькино полненькое личико только и выглядывало из-за куста. И даже потусторонняя беседа о трансцендентных глазах будущих завоевателей Земли как-то смягчалась дымом от самовара и пирогами. Даже кошка, и та пришла и разлеглась, как барыня, у самовара.
– Так бы и остановилось бы сейчас время, – вздохнула Улюшка. – Ан нет, не бывает так. Занесет нас силушка неведомая бог знает куда…
Но пока все непрочь были подождать немного. Не потому, что магия сна и отдыха входила в плоть, этого не было, а потому что таинственный голос российской природы и подспудного желания быть вместе, несмотря на всю собственную своеобычность, вдруг заговорили на своем скрытом языке, обещая всеобщую теплоту. В конце концов даже теплоту трансцендентности нашей, родимой, укрывающей от бед, и погружающей в мистическую негу и в то же время открывающей окна в Бездну.
И пока это длилось, длилось и молчание, длился и разговор о чужой потусторонности демонов, и шел дым от самовара, и кошка Чернушка нежилась, глядя в небо.
Поздно ночью разошлись спать.
А время не останавливалось. Судьбы шли и шли, только внутреннее и потаенное оставалось великим и непостижимым. И нетленным огоньком теплилась трансцендентная общность. Но в миру шумелось, отдаленным эхом доносились события за бугром.
И вот как удар грома: Никита исчез. Это обнаружилось днем, и первой отозвалась на это Авдотья Михайловна:
– Ваш-то пропал, – заявила она, кряхтя, Уле.
– Как пропал?
– Нету его нигде, – объяснила старушка, – сама вот ищу-ищу, и хожу-хожу, и не найду.
Все бросились искать. Кошка на месте, и вообще все на месте, а Никиты – нет, словно опустел он. Порасспросили соседей, сходили в лес, нашли грибы, но Никиты и след простыл. Однако одна тетушка, торговавшая обычно на базаре, соседка через три дома, подсказала, что видела подозрительного старикана, бредущего к железнодорожной станции…
И тогда поздно вечером Павел покинул «гнездо», надеясь найти Никиту в Москве…