– Да нет… прости, я, правда, как-то вдруг странно реагирую на твой звонок – сама удивляюсь.
Теперь он должен сказать что-нибудь вроде: да реагируй ты как хочешь, всяко бывает, я пошел дальше гулять.
– М-да… реагируешь ты странно. Я просто хотел рассказать тебе кое-о-чем. Я просто хотел рассказать тебе о Манон.
– О Манон Леско?
– Нет, о другой, я встречался с ней в Берлине, в одну из поездок. Она артистка. А сейчас Манон в Стокгольме: я стою перед афишей. Я пойду на ее выступление.
– И – что? Пойди, конечно!
– Я встречался с ней в Берлине… понимаешь? И что-то еще было тогда – да, между Манон и мной – в Берлине, я не говорил тебе, и я хотел никогда не говорить, но теперь говорю.
– Зачем?
– Просто… лучше, чтоб ты это знала. Меня тяготило, что ты все эти годы ничего не знала. Ну и… вот.
– Тебя ничего не тяготило все эти годы. Если бы тяготило, я бы поняла: тебя что-то тяготит… Но сейчас-το ты мне всем этим хочешь сказать – что? Мне какие-нибудь выводы надо сделать?
– Нет-нет, ни в коем случае! То, что тогда было у нас с Манон, ничего для нас не значит.
– Тут какие-то два разные «нас»…
С-в-е-т-о-п-р-е-с-т-а-в-л-е-н-и-е.
Он не может так строить предложение: чтобы одно и то же слово «нас» в одном и том же высказывании относилось и к нему с Манон и к нему с Кит! Он не может быть так невнимателен… к языку.
– Но я все-таки схожу на ее выступление сегодня в восемь. Я не могу не пойти.
– Конечно, сходи, если «не можешь не». Только ты, видимо, напрасно это говоришь: я же никогда не просила тебя говорить мне правду. И у тебя это неловко получается – когда правду. Отчет – не твой жанр. Так что, если в остальном все в порядке, то и… до следующего звонка, угу?
И они распрощались.
Положив трубку, Кит закурила. Его сигареты, оставшиеся с их прошлой встречи. Она курила в совсем редких случаях, точнее сказать – никогда. Да и тут закурила просто потому, что сигареты на глаза попались. Она курила, плача от дыма, и думала.
История с Манон, какой бы ни была эта история и какой бы ни была Манон, ей безразлична. Ошеломило же Кит совсем другое: порядок действий. Речевых действий. Сначала он присылает ей розу. Пусть, как бы это ни было странно, роза – спокойный знак… так, во всяком случае, относится к отправлению и получению розы сама Кит. Потом он звонит и просит подтверждения, дошла ли роза – запрос еще более странный, но все еще в режиме спокойствия. Дальше сообщается, что он не узнает Кит… – тревожный знак, а еще дальше – что у него однажды давно был роман с некоей Манон, но что это не имеет отношения к настоящему времени, хотя он все-таки «не может не пойти» на выступление Манон в Стокгольме.
Странный набор речевых действий… совершенно случайное сцепление компонентов, вроде « snip, snap, snurre, basselurre » … его любимая поговорка, причем и в ней он все время ищет смысла, которого – нет!
Все это Кит, совсем мягко говоря, не радовало. Но еще меньше радовал тот факт, что у нее не было обычного ощущения от разговора с ним – каким бы разговор ни оказывался (а оказывался он за почти десять лет знакомства разным!): ощущения их разговора. Совершенно другое было ощущение – ощущение разговора, состоявшегося между двумя малознакомыми людьми: она не узнает его, он не узнает ее… и куда ж это все годится? Когда вот же она… Кит вскинула глаза в зеркало.
Оттуда смотрело на нее с трудом узнаваемое ею, но как будто все же ее лицо… om man må sige det på denne måde, – вслух сказала она и вдруг поняла, что произнесла это с тем самым акцентом… тем самым, в который ей сколько-то лет назад сдуру вздумалось поиграть.
Вот так так…
Наверное, вопреки обещаниям он пишет о ней. Даже эта ее – вообще говоря, довольно разрушительная по отношению ко всему вокруг – мысль показалась Кит утешительнее, чем другая… чем какая-нибудь другая, чем любая другая – при том, что никакой другой мысли Кит просто не позволяет сейчас появиться в сознании. Конечно, он пишет о ней. Потому еще, что не проходит ощущение слабости – или как бы сказать… вялости, сонности. Дядя Асгер! Пожалуйста, не рисуйте меня больше. Но дядя Асгер рисует: даже после того, как она перестала позировать ему, дядя Асгер непрерывно рисует, она же чувствует. Ему ведь надо дорисовать уже начатый портрет… дядя Асгер никогда не бросает работы на полпути. И то ужасное лето – оно так и стоит в памяти: день за днем становится все тяжелее, мама-когда-мы-уедем, но-сокровище-мое-тут-море, я-домой-хочу, да-что-ж-нам-сейчас-делать-в-Копенгагене, я-больше-не-могу-здесь-я-устала-от-этого-лета! А дядя Асгер рисует: она видит это в окно его флигеля, и у него сумасшедшие глаза и борода в разные стороны! Он похож на ястреба… Мама-когда-мы-уедем-я-боюсь-дядю-Асгера.
И после этого – то есть после того, как мама поняла, почему она так хочет уехать, – они уехали. Сразу. На следующее утро. А накануне вечером она нечаянно подслушала, как мама сказала папе: придется правда уехать, поскольку мало ли что…
Из-за этого же и он не должен писать о ней: поскольку мало ли что… Тогда все кончилось сразу по приезде домой, в Копенгаген. Хотя Кит еще долго ждала: а ну как опять возникнет эта слабость-вялость-сонность – это означало бы, что дядя Асгер все еще рисует. Но, видимо, он перестал. И, видимо, никогда уже потом не возвращался к портрету – иначе она почувствовала бы. Спасибо, спасибо, милый дядя Асгер… и – простите меня. Простите за то, что я такая… недотепа, мамина дочка. А тогда ведь в ней и не было ничего от будущей Кит: больно мала, больно любопытна. Теперь приступы слабости не такие сильные и не такие частые, но теперь – другое. Теперь она… да, это нужно произнести вслух: теперь она перестает быть собой, ибо пишет он наверняка – и там, у него, в его писанине, она такая, какая на самом деле. То есть – что же происходит: она переселяется туда, а здесь – здесь остается… Боже мой, кто же здесь-το остается? И остается ли здесь вообще кто-нибудь?
А потом – страшная (во всех отношениях страшная!) мысль: если бы он отрастил бороду подлиннее, то был бы, наверное, очень похож на покойного дядю Асгера.
Только вот… что-то надо делать сейчас.
Прямо сию секунду.
Кит садится за пианино и играет этого, как его… неважно. Потом встает и идет сварить свежего кофе, потому что, ей-богу, надоело пить вчерашний: куда она, интересно, столько кофе вчера на ночь наварила? Она варит свежий кофе и разговаривает с собой, спокойно разговаривает, поскольку трудных разговоров на дух не переносит… – и пусть никто тут не улыбается: Кит знает как минимум человек десять, обожающих трудные разговоры, и, по крайней мере, троим из них разговоры такие жизненно необходимы.
– Как дела, Кит? – спрашивает Кит.
– Дела хорошо, Кит, – отвечает Кит, – …только не очень хорошо.
– Давай осторожненько разберемся?