* * *

Утром я еле дотаскиваю ноги до офиса. Глаза отказываются смотреть на белый свет, во всем теле — противная тяжесть.

Притом, что большую часть ночи я провела в Интернете, я вновь подключаюсь к Сети и заправляю в Google строчку на поиск. Потом снова. И снова…

Минут через сорок я замечаю на экране ссылку с заголовком, гласящим: «Пегий чемпион гибнет в трагическом происшествии».

Стиснув зубы, я щелкаю по ссылке.

Открывается знакомая картинка — та же, которую я рассматривала в ночи, только сильно уменьшенного формата. Хайленд Гарра летит над препятствием, бросая себя в воздух со всей мощью, достаточной, чтобы перенести тысячу четыреста фунтов — свой вес плюс вес всадника — по траектории одиннадцать футов длиной. И пять футов высотой в высшей точке полета.

Дочитав текст примерно до середины, я обнаруживаю, что перестала дышать.

Хайленд Гарра погиб при аварии коневоза. Кто-то, оказывается, забыл поставить машину на передачу, из-за чего тягач с прицепом покатился назад под уклон. Врезался в цистерну с пропаном. И все взорвалось.

Статья написана этак отстраненно. Дескать, случилось, чего только не бывает. Как редактор, я не могу не одобрить такого подхода, но другая часть меня находит информацию совершенно недостаточной. В статье — ни слова о том, какой ужас пережил конь, оказавшись в этом огненном аду. Как горела и трескалась его кожа, лохмотьями спадая с еще не умершего тела, пока Гарра силился вырваться из огня. И как, вконец обессилев, он поник на своем погребальном костре, вытянув мощную шею по готовому расплавиться алюминию…

Статья завершалась глубокими соболезнованиями Иэну Маккалоу, чья неповторимая карьера в седле великого ганновера была так трагически прервана и чья жизнь никогда уже не будет прежней.

Я читаю это, и мне хочется кого-нибудь придушить. Это был брат моего Гарри. Это был конь, который — если бы в мире имелась хоть какая-то справедливость — должен был достаться мне. Конь, который принял самую жуткую из мыслимых смертей из-за того лишь, что какой-то урод забыл поставить машину на передачу. А поскольку этим уродом был либо сам Иэн, либо кто-то, кого он нанял, Маккалоу виновен в его гибели. И отвертеться не сможет.

Я целую вечность смотрю в экран монитора, сердце бьется бешеными толчками от горя и ярости. Я скорблю, я ненавижу, мне хочется выть и кричать. Я так вглядываюсь в крохотную картинку, словно это поможет мне что-то понять. Накрыв рукой мышь, я обвожу курсором силуэт лошади. Его уши. Его копыта. И завиток волос, который — я точно знаю — прячется у него на груди. А потом наклоняюсь над клавиатурой и принимаюсь судорожно печатать, просеивая киберпространство в поисках еще хоть какого-нибудь изображения Хайленд Гарры. Я хочу как следует оплакать его гибель, а для этого мне нужно по возможности воссоздать его жизнь.

Глава 8

Папа угасает на глазах, быстро приближаясь к последнему краю. Мы с Евой прожили здесь всего шесть недель, но уже чувствуется разница. Он превратился в сущий скелет, до того худой, что больно смотреть, кости выпирают сквозь кожу. Ногти пожелтели и стали неровными, волосы совсем поседели.

Он почти перестал есть, по крайней мере за общим столом. Все, что подает Мутти — а готовит она теперь исключительно по вегетарианским рецептам, — можно подцепить вилкой или ложкой. В иных случаях она предварительно шинкует его порцию на кухне. Тем не менее донести ложку до рта для него серьезное усилие, иногда непомерное. Еда периодически падает обратно в тарелку, и прежде, чем повторить попытку, ему приходится отдыхать. Пять-шесть маленьких кусочков — вот и все, что он съедает в каждый прием. Он худеет день ото дня. Мутти по-прежнему помогает ему с питьем, но не с едой. Думаю, он не желает, чтобы его кормили с ложечки у всех на глазах. Неужели боится, что его перестанут из-за этого уважать?

Глупость, конечно, но я могу понять его гордость. В моей жизни тоже ведь было время, когда я не могла сама себя обслужить. И в точности как папа, до последнего не желала обращаться за помощью. Сколько раз я упорно отказывалась попросить кого-нибудь почесать мне нос, или отвести волосы, щекотавшие шею, или поднести стакан и сунуть соломинку мне в рот, чтобы я могла пить! Конечно, со мной было все по-другому, ведь на меня беспомощность обрушилась со всей внезапностью, а к нему подкрадывается исподволь. И я поправилась, а его постепенно покидает сама жизнь…

Его голова покоится на подголовнике кресла, причем под таким углом, что сразу заметно — сам удерживать ее он уже не в состоянии. Скоро подголовник придется снабдить ушками, чтобы голова не заваливалась набок. Иначе придется надевать на папу корсет для спины и шейный фиксатор. Примерно как я на ранних этапах выздоровления. Речь у него тоже замедлилась, а когда он силится улыбнуться, получается жуткая гримаса, я положительно не могу этого видеть. Смотреть на то, как он ест, я тоже не могу, но, даже усиленно отводя взгляд, все равно замечаю каждый кусочек, падающий у него с вилки. Меня снедают печаль, отчаяние и гнев. Гнев, по сути, безадресный, и время от времени я его срываю на Мутти. Это очень несправедливо, потому что на самом деле как раз я не могу справиться с обстоятельствами, а не она.

Она просиживает с папой целыми днями. Брайан появляется по утрам и вечерам, но только потому, что Мутти не может переносить папу с кровати в кресло и обратно. Не считая этих моментов, они почти неразлучны. Если она идет работать в саду, он выруливает туда же в своем кресле и сидит в тени пляжного зонтика. Если она занята готовкой, он читает у кухонного стола. Они берут в прокате фильмы, слушают Вагнера, собирают пазлы… Последнее дается папе мучительно-медленно, но, в отличие от еды, он не возражает делать одну попытку за другой.

Только одно папа делает самостоятельно и наедине. Каждый день ближе к вечеру, вскоре после того, как лошадей загоняют домой, Мутти открывает заднюю дверь и папа выезжает на крыльцо. Он спускается по пандусу и пересекает засыпанную гравием площадку, его голова мотается в такт каждой неровности грунта. Добравшись до конюшни, он останавливается перед денником, где живет Разматазз.

Стоит ему появиться, и ближайший конюх тут же бежит к нему, чтобы молча распахнуть дверь и откинуть перегородку. Тогда Тазз, невероятно громадный полупершерон — вторую половину составляет неведомо что — с копытами побольше тарелки, подходит к двери и высовывает голову в проход. Он обнюхивает папино лицо, трогает носом его руки, ищет лакомство у него на коленях.

Папа всегда привозит ему морковку, но никогда — яблоки, и, кажется, я знаю причину. Если лошадь берет в рот цельное яблоко, надо обеспечить ее упором, чтобы она запустила в яблоко зубы. На это у папы больше нет сил, и поэтому он запасается загодя нарезанной морковкой. И кормит Тазза, давая по кусочку. Когда морковка кончается, Тазз не торопится отходить. Он ластится к папе и обнюхивает его кресло, а папа что-то шепчет ему, трогая костлявой рукой поседевшую морду коня…

Обычно я оторваться не могу от этого зрелища, хотя у меня сердце переворачивается. Прежний папа никогда не показал бы подобной чувствительности. Раньше ему и в голову не пришло бы так нежничать.