Book.

И, потрясенная собственной неумолимостью, прибавляет шагу, сворачивает на Тоторю, идет, удаляясь от своего дома, как пешеход из школьной задачки, со скоростью пять километров в час.

Или даже шесть.

* * *

— Отличный балкон, — говорит Тони.

— Да, ничего себе, — вежливо соглашаюсь я.

Вообще-то у меня несколько иные представления об отличных балконах. Возможно, еретические. В частности, я считаю, что на отличном балконе должны помещаться как минимум два удобных кресла. А на этот кое-как влезла пара колченогих кухонных табуретов. И теперь мы чинно восседаем на них, стараясь не размахивать руками, я — правой, Тони — левой. Потому что, если размахивать, локоть неизбежно встретится с плечом собеседника. Или с его подбородком. Или с ухом, как повезет.

Я хочу сказать, здесь чертовски тесно.

— Зато какой вид, — примирительно говорит Тони. — Лучший вид — если не на город в целом, то на Ратушную площадь. И сидим мы при этом практически в джунглях. В засаде. Как вьетнамские партизаны.

Ну, вряд ли все-таки именно вьетнамские. Потому что балкон наш увит не тропическими лианами, а плющом и диким виноградом. В нижних ящиках растут вперемешку декоративные подсолнухи, мелкие гвоздики, укроп и душистый горошек, в верхних пенятся разноцветные петунии. Пахнут они так, что впору потерять рассудок. Собственно, именно ради этих зарослей мы здесь и сидим. Тонина подружка умотала куда-то на неделю и оставила ему ключи от квартиры с балконом, чтобы поливал, если не будет дождя. А дождя у нас нет уже третий день кряду. Что, кстати, непорядок. Кое-кто непозволительно расслабился там у себя на небесах.

Середина ночи — наилучшее время для таинственного вторжения в чужую квартиру с целью злодейски вылить густую от дневного зноя воду в черную-черную землю, так считает Тони. И в этом вопросе я с ним совершенно согласен. Утром, днем, даже вечером поливка цветов — обычное рутинное дело, зато ночью, — почти приключение. Особенно для того, кому некуда торопиться.

Нам — некуда. По крайней мере сегодня это так.

Поэтому мы заварили хозяйский зеленый чай, вынесли табуреты на крошечный балкон и сидим тут с видом на Ратушную площадь в компании счастливых мокрых цветов и ночных бабочек, которые летят и летят на огоньки наших сигарет, как околдованные.

* * *

— Пожалуй, оставим машину здесь, — говорит Аль, припарковавшись в переулке, узком, как лезвие, под единственным на всю округу бледным лиловым фонарем. — Если ты не против.

— Это и есть центр города? — изумленно спрашивает Саша.

— Самый что ни на есть центр. Не верится? Мне тоже. Меж тем, скажем, до Ратушной площади отсюда минут десять неспешным шагом. Можно было проехать еще немного и остановиться прямо там, но мне кажется, пешком гораздо интереснее. Ты же здесь в первый раз. Темные переулки будят воображение, чего не разглядишь, поневоле досочинишь, и любой город в половине третьего ночи окажется таким, каким ты его представишь… Но ты точно не устала? Потому что мы еще возле машины, и пеший поход можно отменить.

— Точно не устала. Не надо ничего отменять. Да здравствуют темные переулки, смутные силуэты и прочая прекрасная неопределенность. Уж я сейчас навоображаю!

— Давай-давай. Ни в чем себе не отказывай.

— Например, вон тот дом. — Саша машет рукой в сторону темного четырехэтажного здания с единственным светящимся чердачным окном. — Сейчас не видно, но на самом деле он изумрудно-зеленый. А соседний — оранжевый. И вместе они выглядят так красиво, что некоторые прохожие каждый день специально делают крюк, сворачивают сюда, чтобы лишний раз ими полюбоваться. А во дворе вон за тем забором, предположим, живет скульптор. Очень талантливый, но пока неизвестный. И там весь двор заставлен его работами, их просто больше некуда девать. Отличные штуки! Такие, знаешь, химеры, слепленные из чего попало на основе старых манекенов, — дурацкие и невероятные. Туда бы давно экскурсии ходили, да никто не знает. Это же специально через забор заглядывать надо, а калитка всегда заперта.

— Ничего себе. Теперь я хочу на это посмотреть.

— Да я и сама хочу. Но темно же. Так что придется нам вернуться сюда завтра днем, — смеется Саша. — А вдруг там и правда полный двор химер?

— Я в этом до такой степени не сомневаюсь, что даже камеру прихвачу, чтобы не кусать потом локти, пытаясь сфотографировать их зажигалкой. А ты давай, рассказывай дальше. Что еще сокрыто у нас во тьме?

— До фига всего тут у вас сокрыто. Даже не ожидала. Например, среди обычных булыжников на мостовой попадаются зеркальные. Сейчас, конечно, не разглядеть, только днем, когда в них отражается небо. А под стенами крепости, конечно же, зарыт клад. Только не золото и сапфиры, как думают все. Знаешь, что там спрятано? Хорошая погода! Если в один прекрасный день найдется мудрец и герой, способный отыскать сокровище и выпустить его на волю, у вас навек установится лучшая в мире погода, плюс двадцать два градуса круглый год. С ночными туманами, пасмурными утрами и солнечными закатами. И градообразующим предприятием Вильнюса сделается филиал рая для особо заслуженных праведников. Представляешь, сколько сразу появится новых рабочих мест? Были бы у тебя дети, сказала бы: учи их играть на арфе и витать в облаках, верный кусок хлеба в свете грядущих перспектив… Так, что тут у нас еще? Ага, например, ворота на той стороне. Знаешь, почему они заляпаны краской? Каждый вечер сюда приходит красивая старуха с волосами, выкрашенными в зеленый цвет, и рисует на воротах птицу. Каждое утро на рассвете птица улетает. Вечером художница снова приходит, видит, что рисунка нет, вздыхает и рисует еще одну. Она уже много лет собирается остаться до утра и проследить, куда деваются птицы, но ближе к делу начинает зевать и, махнув на все рукой, идет домой спать. А встать пораньше ей тем более не удается. Даже зимой, когда светает совсем поздно.

— Наш, стало быть, человек.

— Еще бы! А вот видишь вооон тот храм? Он только с виду обычный, как все вокруг. А на самом деле там окопалась такая развеселая секта. То есть даже не секта, просто теплая компания с… эээ… активной языческой позицией. Раз в год, в самый короткий зимний день, они поклоняются солнцу, в самый длинный летний день — тьме, а все остальное время — луне. Бескорыстно, исключительно ради ее удовольствия. В смысле, ничего для себя не выпрашивают. Просто считают, что луна переменчива, не уверена в себе и, следовательно, нуждается в регулярном поклонении, как никто другой.

— Кстати, это костел Божией Матери Утешения, давным-давно не действующий. А значит, твориться там действительно может все что угодно.

— Ну и вот! Кстати, сегодня новолуние, а значит, там обязательно должно происходить что-нибудь интересное. Представляешь, сколько поклонения необходимо луне в тот момент, когда ее как бы нет вовсе?

— Могу вообразить. Будь я божеством, которого нет, моим адептам пришлось бы здорово потрудиться, чтобы хоть немного поднять мне настроение.