Саша снарядил свою лесу, бросил под камень и тут же вытащил бычка.
— Еще бы котопуза. Дорого стоит.
— Ты можешь не ловить хотя бы полчаса?
— Я или ловлю или пью. Остальное время выброшено из жизни.
— Ты — настоящий русский. Или воюю, или развалины растаскиваю. А как дом свой отладил, жизнь заканчивается и наступает томление души. Потом приходит иудей и опять все прахом.
— Любите войну, немцы, говорил Геббельс.
— Ты где это слышал?
— В газете.
— Ты газеты читаешь?
— Да. Я читать умею, — обиделся Саша.
Некоторое время он молча и упрямо таскал бычков из-под камня и складывал их в сетку, что явственно шевелилась у берега.
— Можно попасть на гору и прямо отсюда. Вдоль берега.
— И что?
— Отловят и выпроводят.
— Там что? Посты, телекамеры?
— Там полиция. Но это полбеды. Там нет ничего тайного. Сюда можно попасть только через паром. С диметрионом. Таможня там.
— А зачем тебе туда?
— Затем же, что и тебе.
— А мне зачем?
— Поймешь потом.
— Что я, монастырей не видел? Был я на Валааме.
— И что?
— Скучно. Монахи от людей шарахаются.
— А что ты там делал?
— Так. По случаю…
Потом они молчали с полчаса.
— Котелок бы.
— Что?
— Котелок бы. Сейчас бы сварили. У меня и чекушечка есть.
— Где взял?
— Заработал… — гордо ответствовал Саша.
— Ах да…
— Котопуза бы взять. Полтинник.
— А за этих сколько надеешься выручить?
— А немец что дал утром?
— Не знаю. Взаимозачет провел.
— Искупаюсь я…
— Давай. На Афоне нельзя.
— Как это?
— Там вообще, с длинными рукавами рубахи нужны. А оголяться нельзя. Смущение и соблазн.
— А телевизор там есть?
— Брат. Телевизора там нет. Нет и радио. Волейбольных площадок нет и домино с шашками.
— А я без радио не засну. У меня под ухом должно шуршать.
— Заснешь. Ляжешь и заснешь.
— А это. В комнате…
— В келье.
— Ну, да. В келье. Чекушечку можно?
— Забудь.
— Ага, — пообещал Саша.
Бычков сдали какому-то старику. Старуха его прошлой зимой умерла, но сам он и родственница, кажется племянница, приняла Пса со товарищем с радостью. Себе он заказал маленьких жареных рыбок, еще гаридес, то есть креветок, и паидаки для Саши.
— Что есть паидаки?
— Паидаки есть отличные бараньи ребрышки. Дешевая и отличная еда. С зачетом бычков выйдет почти даром.
— А уза?
— Уза подождет. Я для тебя попросил ракию, ципуру и метаксу. Все по маленькой рюмочке. И себе тоже. Все — полное говно. Что у тебя за четвертинка?
— Уза. Котопуза сдал, пива выпил и маленькую купил. Впрок. Называется «мини». На этикетке девка в короткой юбке. Я отпил немножко.
— Похмелья не будет, а изжога гнуснейшая. Так всегда, когда к узе привыкаешь.
Обедали долго. Потом пошли отдохнуть…
…Вечером ударил колокол. Пес очнулся и оказался в липкой яви неумолимо надвигающегося. Влажным было все — простыни, одежда, воздух, сон, явь… Саши, конечно же, не было.
Зачем он затеял все это? С рыболовом этим придурковатым, с хождением по кафениям, узери, псаротавернам? Последняя звучанием близка его другому имени. Имени, с которым он сросся, подобно зверю. Вот опять левая рука онемела, и под лопаткой уже не боль, а томительное ожидание развязки. Но не здесь же, не на границе мира и того, недостижимого. Под душем он пришел в себя, смыл липкую грязь, вытерся, посидел в трусах на балконе, оделся для ужина. То есть майку попредставительней, новые джинсы.
Саши на молу не было. В заливе ожили три яхточки, от них наплывала музыка и различались люди на палубах. Наверное, пятница. Вечное время большой сиесты. Он обошел все волнорезы по очереди, потом двинулся вдоль берега, через шатры со столиками. У немца он узнал, что навязчивая мечта его товарища сбылась — он опять взял октопуса. Все это вместе с сеткой прибрежной мелочи он сдал Рати. Это другое заведение, рядом. Пес намеренно не хотел обозначаться у грузинов. Там работали официантами два студента из Салоник — Нугзар и Рати — тбилисские ребята.
Вообще-то происходило нечто. Одни его знали здесь в одном облике, другие — в другом. Как мотылек на лампу в пятьсот ватт. Что-то случилось или случится.
Юная «гречка» вытирала стол за посетителями.
— Позови Нугзара, — попросил он ее по-английски.
— Его нет. Позову другого.
Другим был Рати.
После объятий и воспоминаний он спросил про Сашу. Рати отвел его на кухню. Осьминог был здоровенным. Килограмма полтора.
— Как у него это получается? — спросил его Рати.
— Он рыбак. Больше ничего не умеет и не хочет. На что, интересно, их ловит?
— Мы ему дали маленьких замороженных рыбок.
— Как это дали?
— Он услышал русскую речь, пива выпил, спросил, на что ловят. Дальше ушел и вернулся.
— Скотина. Где он?
— На пляже ищи. Набрал сувлаки, хлеба. Празднует.
Пляж был пуст. Несколько пожилых пар, полотенца, кока-кола, пиво, туристы на веранде. Только на одном из шезлонгов спал, надвинув кепку на глаза, прикрывшись газетой, Саша. Рядом — неистребимая чекушка, то есть двухсотграммовая бутылочка, стилизованная амфорка, пара пивных банок и тарелка из-под шашлыка.
— Сколько снял за октопуса с Рати?
— А… — очнулся Саша, — отдыхаю.
— Дорого продал?
— Котопуза?
— Говори ты правильно. Что ты нас позоришь? Поигрались и хватит. Тебе денег дать? Так я дам. Что ты с бычками этими ходишь?
— Какие бычки? Котопуз. Еле вытащил. Глаза такие добрые. Меня научили, что его нужно сразу по бетону пластать и бить. А мне жалко. Я его так отнес. Опять полтинник. А этот больше. И за быков десятка.
— Хорошо. Утром мы уплываем. Пошли.
— Куда?
— Что куда?
— Сейчас, куда?
— К Рати. Ужинать. Проставляйся.
— А что я-то?
Пес так посмотрел на добытчика, что тот поперхнулся.