Мисс Филпоттс, неподкупный приверженец холодных обливаний, закаливания и невозмутимого душевного спокойствия, эту одержимость чтением ненавидела. Хуго же, обладая тонким чутьем, благодаря которому дети распознают под принципами взрослых их личные антипатии, ощущал, что за этой ненавистью скрывается не благожелательность воспитательницы, а надменное презрение к его излюбленному состоянию — рассеянной мечтательности.
Эрна Тапперт, напротив, завоевала симпатию Хуго уже в те минуты, когда у него на глазах распаковывала свой чемодан, где обнаружилось множество книг, целая связка вырезанных из газет романов, два альбома с фотографиями и открытками, блокнот для записей, полный засушенных цветов. К тому же у фрейлейн были большие, спокойные глаза, не излучающие опасной энергии, высокая, отнюдь не худая фигура, двигавшаяся несколько лениво, а это опять-таки означало, что на гимнастических снарядах надрываться не придется. Все эти признаки обнадежили Хуго. Если рядом с мисс Филпоттс он ощущал себя пленником или заключенным, что вынужден с гневом и скрежетом зубовным защищаться от ее высокомерного превосходства, то во фрейлейн Эрне он увидел существо, готовое, казалось, уступить, даже более того — склониться пред его мужским первенством.
Поэтому не было ничего чудесного в том, что частые споры, а также доносы и жалобы, которыми донимала родителей угрюмая англичанка, прекратились. Прежде всего: мама требовала, чтобы воспитательница присутствовала при купании и утреннем умывании мальчика, следила за чистотой и, если нужно, сама бралась за дело. Из-за этого распоряжения Хуго чувствовал себя униженным в своей гордости, и при мисс Филпоттс каждое утро разражался спор и крик. Теперь одним махом стало все по-другому. Нежные руки Эрны не оскорбляли самолюбия Хуго, они были так приятны, и даже в быстрых движениях жесткой мочалки, которой она натирала мальчику спину, ощущалась спокойная мягкость ее пальцев. Так утреннее умывание превратилось из ненавистной церемонии в желанное и предвкушаемое событие. Проснувшись, Хуго лежал в мягкой постели, заранее радуясь появлению Эрны, и когда она входила, сама еще не одетая, набросив на себя голубой халат, с небрежно забранными волосами, мальчик тотчас вскакивал. Тогда фрейлейн Тапперт подвертывала широкие рукава, обнажая по-утреннему свежую кожу, и бросала в воду губку, щетку и мыло. Хуго между тем жмурился с наигранно-равнодушной сонливостью и, сохраняя достоинство, оповещал таким образом об отказе самолично участвовать в происходящем. Он забыл даже о своем отвращении к холодной воде и не ежился, когда Эрна стремительно терла щеткой его шею, плечи и добровольно протянутые руки. Он смотрел в зеркало на свое маленькое, тощее тельце. Эрна же перемещалась вокруг него, шумно дыша; она вся была поглощена работой; душевная сила исходила от нее, окутывая мальчика со всех сторон плотным ароматным облаком.
Ничем не омрачаемая дружба завязалась между ними. Эрна обладала удивительной способностью выслушивать фантазии Хуго. Ни тени невнимания не мелькало в ее глазах, ни складки снисходительного терпения не было на ее лице, когда он развивал перед нею свои причудливые выдумки.
— Вы, вероятно, знаете пьесу «Злой дух», фрейлейн?
Мальчик задал этот вопрос, хотя сам не знал произведения с таким названием. Достаточно того, что в дебрях его чтения ему однажды встретилось нечто вроде злого духа. Эрна с полной серьезностью покачала головой.
— Это же из Шиллера, — настаивал Хуго, не сомневаясь в правдивости этого утверждения. Ему даже некогда было сомневаться, — он уже страстным голосом и в трагической манере громоздил одно на другое бессмысленно-прекрасные слова. Эрна, напрягши брови, с доверчивым изумлением отдалась одухотворенному потоку, из которого подчас молниями сверкали имена греческих богов. Почему это не может быть классикой? Это ведь так же непонятно! Она внимала с тупым удивлением, думая: «Шиллер!..» и «Какой малыш!..» Но эту бурю бессознательно рождающихся слов, и это благоговение крупной взрослой женщины одиннадцатилетний мальчик наполнял ядовитым дурманом, от которого потом болела голова.
Сама Эрна очень редко рассказывала питомцу о собственной жизни; и потом, то были в основном незначительные вещи и короткие ответы. Фрейлейн Тапперт вообще мало разговаривала. Но ее молчание сильно отличалось от отстраненной замкнутости мисс Филпоттс, возникшей из презрительного самомнения расы господ, которая вынуждена прислуживать. Полная, немного неуклюжая фигура Эрны, напротив, так мирно уживалась бок о бок с Хуго, будто не было у нее собственной судьбы и иной мысли, кроме как о будничных заботах дня. На ее гладком невыразительном лице, однако, проступала иногда приглушенная гримаса сновидца, который борется со словами и вынужден оставаться в немоте. Связь между воспитательницей и ребенком нарушалась родителями лишь изредка. Папа часто бывал в поездках, а мама обнаружила в себе склонность к художественному промыслу. Теперь она открыла ателье и нашла смысл жизни.
Была весна. Эрна и Хуго по распоряжению мамы дважды в день совершали продолжительные прогулки. Город испещряли чарующие сады. Эрна больше всего любила Хазенбург — парк, прилегающий к пологому скату горы лабиринтом дорожек, широкими полянами с высокой травой, террасами, искусственными фотами, пенистыми ручьями, цветущей таинственностью лепестков. Хуго тоже нравилась эта широко раскинувшаяся местность, где со ступенчатых прогулочных площадок из-за увитых плющом парапетов можно обозревать весь тесный сжавшийся город вплоть до пригородов на горизонте. Тяжелая сонная река делила надвое старинную скученность центра. Множество каменных и железных мостов раскачивалось от берега к берегу разнообразными мелодическими линиями. Самые старые удерживали застывшее страдание прикованных к ним статуй в буром или серебряном освещении, что менялось ежесекундно. На темные друзы кристаллов походили эти движущиеся фигуры, которые давлением истории выворачивало из скалистых дуг мостов. Взгляд Хуго, однако, застывал прежде всего на массивном куполе Национального театра, широком и зеленом, — среди готической устремленности ввысь сотен башен и башенок этот купол словно высиживал птенцов в солнечном свете или архитектоническим призраком зверя выныривал из тумана, всегда под вечер источаемого городом. Хуго уже два или три раза водили в этот театр. С тех пор его душа осаждала здание: ярь-медяной купол содержал вещи, глубоко восхитившие Хуго, — патетически раскрашенный занавес, полный сияния свод, звучание инструментов, единственный в своем роде запах тонкой пыли, затхлости, духов и женщин, колдовскую тайну сцены, — тайну нереального пространства, которое сильнее прорезает реальное, чем божественное пространство вырисовывается в земном пространстве церкви. Однако не только возвышенный вид на прекрасный город открывал Хазенбург. В нем была еще таинственная «Стена Голода», которая отделяла цветущий сад от глинистого плоскогорья, откуда раздавались иногда военные сигналы горна, золотистыми распростертыми крыльями на мгновение воспаряли над городом в долине. Эта старая скорбная каменная стена, если верить хроникам, являлась историческим памятником. Какой-то король времен Средневековья велел возвести ее, чтобы во время голода таким бесхитростным и баснословным способом отделаться от проблемы безработицы. Как всегда, «Стена Голода» послужила Хуго прекрасным поводом к безудержному фантазированию, и он болтал доверчивой Эрне всякую всячину о чуме, войне, штурме, таранах, брешах и, естественно, о внезапном захвате. Это, однако, составляло самую суть единственного в своем роде города: какой-нибудь старый камень, деревянные перила, фонтан во дворе, оставленная стоять сгоревшая мельница, серая башня с пустыми глазницами, где продавец старого железа устроил товарный склад. Неожиданный проход, грустные ворота с гербом, за которыми шумели грубые завсегдатаи пивного ларька, седые, слепнущие днем углы и закоулки, что с нетерпением подстерегали опустившуюся, беспутную ночь. Ничего значительного, лишь звон и треск, большей частью лишенные красоты и искусства. Но мертвецы мельтешили на старых камнях, мертвецы жались к деревянным перилам, мертвецы череды столетий сидели на корточках в сгоревшей мельнице, мертвецы лезли по ржавым железным прутьям, мертвецы мешались в уличную толчею, со свечами в руках, омрачавшими день, мертвецы не покидали этот город. Лишь старый песчаник, ветхие стены. Но вдруг задрожит в сиянии полдня страдающая тень, несказанно бледная, изможденная фигурка, словно высвеченная магическим фонарем нашего детства, тлеющем в каком-то чулане.