Когда затем в рассветном сумраке раздавались тихие шаги Эрны, Хуго от внезапного стыда притворялся спящим. Но иногда не мог сдержаться и кричал в открытую дверь:
— Фрейлейн! Вы можете сегодня поспать подольше, я уж помоюсь сам.
Но фрейлейн Тапперт делала все как всегда. Свежая, без каких-либо признаков бессонной ночи, усердно выполняла она щеткой и губкой свою работу. Хуго заметил, что ночные опасности не утомляли Эрну, а взбадривали. Движения ее стали проворнее и энергичнее. Она столько ночей скользила на благородных судах, которые с надутыми парусами в солнечном великолепии устремлялись по водным просторам к радостно-благословенным побережьям, где проводили лето люди, подобные родителям Хуго! Никакой усталости не замечал он в чертах ее лица, никакой опустошенности; нет, лицо ее до краев было наполнено сочным внутренним светом зрелости, который ослеплял мальчика. Он же становился все бледнее и истощеннее. Родители посоветовались с врачами. С общей телесной слабостью боролись рыбьим жиром, гематогеном и всякой другой горечью.
Между обоими заговорщиками словно существовало твердое соглашение никогда не заводить речь о ночных тайнах. День и ночь оставались разделенными и ничего не знали друг о друге. С искренне-благосклонным вниманием слушала Эрна Хуго, когда тот начинал декламировать, щеголяя своим воображаемым Шиллером. Она слушала даже явно самозабвеннее, чем раньше. Казалось, вплоть до полуночных прогулок она всецело принадлежала Хуго, лишь потом оберлейтенант входил в свои права, которые мальчик с радостью признавал.
Дважды, однако, сохранению тайны угрожала серьезная опасность, подвергшая испытанию храбрость и присутствие духа Хуго. Однажды вечером он, воспользовавшись отсутствием Эрны, с головой погрузился в книгу. Бог знает, как поздно уже было, когда он услышал шаги. Он сразу узнал: мама! Молниеносно выдернул он из розетки вилку торшера и зарылся головой в подушку. Мама, должно быть, видевшая свет в комнате Хуго, низко склонилась над ним, долго прислушиваясь. Он дышал ровно, глубоко и боялся, что мать дотронется до него и заметит, что пот сочится у него изо всех пор. Прошла целая вечность, пока мать выпрямилась и позвала: «Фрейлейн Эрна!» Не услышав ответа, она повторила свой зов тихо, только чтобы убедиться, что Эрна крепко спит. Затем она поправила сыну одеяло, но уже несколько небрежно, будто поиграла немного в материнскую заботливость, — и ушла.
Менее безобидно, однако, протекало другое событие.
Однажды Хуго неожиданно для себя крепко заснул. Вдруг он подскочил. Все его тело пронзила уверенность, что Эрна пребывает в тяжкой подавленности. Это было словно сильное втирание эфиром или одеколоном. Он выпрыгнул из постели, растерянный, не зная, что делать. В комнате он, без сомнения, оставаться не мог. Поэтому открыл дверь и очутился один, в ночной рубашке, босой, среди темных окон родного дома.
Этот дом был одним из тех небольших изящных аристократических дворцов, что служат славе города. Отец Хуго купил его несколько лет назад и обновил, то есть умножил окостеневшую роскошь феодальных времен несколькими укромными местечками, выложенными сверкающим кафелем.
Хуго не раздумывал. Его тянуло к входной двери, дальше по фойе. Чтобы достичь парадной лестницы, он должен был пройти так называемую «галерею». В галерее стояли и висели папины, единственные в своем роде, сокровища. Все глубоко почитали эти шедевры искусства не потому, что понимали их красоту, а потому, что слышали постоянно, как прославлены они своею ценностью и редкостью. Хуго с раннего детства знал каждое из этих несравненных произведений, но именно поэтому ни одно из них не знал по-настоящему. Ибо ничто не отчуждает больше, чем каждодневный взгляд. Он едва ли мог бы перечислить их или описать, — эти шедевры искусства отцовской галереи. Они, несмотря на постоянное присутствие, не проникли в его сознание. Запрет приближаться к ним, вбитый в голову страх что-то повредить, сознание их необыкновенной ценности сделали их столь же знаменитыми, сколь и незаметными. Почти казалось, что за огромные суммы совершенных торговых сделок вместе со всеми этими святыми и мадоннами проданы были также их души. Они выглядели несчастными, когда солнечный свет врывался в окна, и радовались теням и сумеркам, в которых могли скрыть свое бесчестие. Для Хуго они всегда надевали шапку-невидимку. Все же в те немногие минуты, когда он спешил по галерее в необъяснимом страхе за Эрну, получили они бледную и, можно сказать, отраженную жизнь. В помещении всегда горел свет. Та древняя разбитая деревянная кукла с изможденным лицом трупа, — какой же это Христос? А дальше слева — азиатский божок рассматривает свой противный складчатый живот. Безмерно дорогие и необыкновенно безбожные боги не внушали полуголому ребенку никакого страха, они наполняли его тихой ненавистью и глухо растущей яростью.
Хуго брел вниз по мягкому ковру лестницы. Он остановился в высокой, с выгнутым сводом, прихожей рядом с паланкином в стиле рококо.
Тут в замке щелкнул ключ. Ребенок едва успел спрятаться в паланкине. Домой вернулся папа и включил старинный фонарь в прихожей. Как только что дорогих богов и святых, теперь и папину фигуру Хуго увидел будто в первый раз. Ведь эта фигура всегда была рядом, а он не мог бы сказать раньше, были у папы светлые или темные глаза. Теперь он видел, что, по крайней мере в этом потусторонне-бледном освещении, глаза у папы водянисто-голубые. И Хуго изумился этому. Его вообще удивляло, что этот чужой господин в вечернем костюме был тем самым существом, которое он привык называть папой, которому часто посылал перед сном поцелуй и желал доброй ночи, которого ежедневно видел за столом. Отец с минуту стоял в прихожей и в глубокой задумчивости что-то бормотал. Никем — как ему думалось — не замеченный, он, казалось, надеялся, что вот-вот его настоящая сущность, искаженная лживой мускульной конвульсией общительности, вновь обретет свое выражение. Однако ничего не возникало в чертах его лица, кроме желтовато-апатичной скуки, которая разродилась наконец долгим недовольным зевком. Хуго заметил с изумлением, что папа не зевал в открытую, а прикрывал рот ладонью. Сам Хуго, когда был один, вел себя в чем-то иначе, нежели при людях. В папиной жизни подобных слабостей не было.
Хуго, вжавшись в глубину паланкина, едва дышал. Папа медленно сделал несколько шагов, снова остановился в мучительных раздумьях, вынул из портсигара и зажег сигарету. Он легко покачивался на носках туфель, и жест этот Хуго, несмотря на сильное сердцебиение, тоже счел образцовым. Почему папа не уходит из прихожей? Возможно, ждет, чтобы между отрезком ночи, проведенным вне дома, и остатком ее возник достаточно долгий промежуток, накопилась нейтральная временная масса, чтобы легче было пойти спать, лечь рядом с мамой? Не приходилось ли папе тоже вести секретные переговоры?
Хуго заполз под сиденье паланкина и ничего больше не видел. Через непереносимо долгую минуту папа — незнакомый господин — внезапно громко вздохнул, как бы напоследок, и, отмахнувшись от мрачных мыслей, легкой походкой зашагал вверх по лестнице. Фонарь в прихожей потух. Хуго слышал папины шаги вдоль галереи — они показались ему теперь ближе и реальнее, чем сам отец.
Снова щелкнул в замке ключ. Открывшаяся створка двери нарисовала на голубоватом фоне замирающей ночи фигуру Эрны. Хуго тут же очутился подле нее. Эрна вскрикнула в безотчетном страхе. Потом замерзшее тело мальчика в тонкой рубашке и горячее тело женщины во влажном от дождя, растрепанном платье впились друг в друга и застыли. Мокрая ткань жгла члены Хуго, точно крапива. Оба стояли неподвижно, прижавшись друг к другу, пока шаги отца не удалились из галереи и не затихли в его комнате.