Титтель со своей стороны, не заботясь о мальчике, ежедневно, на одной и той же скамейке Бельведера, проникновенно и настойчиво уговаривал фрейлейн Эрну. Его речи действовали на Хуго усыпляюще, его не будило даже какое-нибудь необычное словцо. Стоило оберлейтенанту Целнику на утренней прогулке употребить военный термин, как Хуго весь обращался в слух. Как бойко исправлял он собственную оплошность выражением «так точно»! «Соединение», «лошачье копыто» [33] , «марш-бросок» — в этих смутных словосочетаниях звенели оружие и бокалы с шампанским. Когда гуляли по парку, Целник давал направление веселым командирским тоном: «Курс — такса старой дамы!» У него лошади были «щеколдами», дрожки — «местными фурами». Как артиллерист, он казался себе весьма сведущим и щеголял такими терминами, как «траектория», «конечная скорость», «равнобедренный» — в самом забавном смысле этого слова. Он никогда не говорил «война», а всегда — «серьезное дело». И это «серьезное дело» было для него одним из самых веселых дел, когда «споро» работающая смерть существенно улучшала виды на продвижение по службе. Ох, насколько иначе звучали необычные слова, которые Хуго слышал от Титтеля! Частью они относились к области здоровья и пахли аптекой, или к явлениям, о которых Хуго мог только догадываться: «пенсионное обеспечение», «вдовья рента», «вещевая льгота», «единовременное вознаграждение», «больничная касса» и «восьмой разряд». Однажды, когда непреодолимая последовательность этих и подобных слов снова навалилась на Эрну, Хуго внезапно понял, будто осознав смысл всех этих речений, что Эрне необходимо порвать с этим субъектом! Разве не приносил ей Титтель иногда подарки? Конечно, то были всего лишь лакричные конфетки и леденцы от кашля в бумажных кульках, да маленькие паршивые букетики фиалок, выглядевшие так, будто кавалер подобрал их где-то в дорожной пыли. Но подарок есть подарок! Красивый веселый Целник не думал о подарках. Ясно было: Титтель серьезно ухаживал за Эрной. Титтель гораздо опаснее для нее, чем все оберлейтенанты мира!
На обратном пути мальчик поборол свою робость и спросил:
— Эрна, — после того ночного приключения он обращался к фрейлейн Тапперт на «ты», — Эрна, ты когда-нибудь от нас уйдешь?
Она меланхолично пококетничала:
— Ты скоро сам меня прогонишь, Хуго!
Однако Хуго, боясь заплакать, ни звука больше не произнес.
Ночью он проснулся от какого-то неприятного сна. Тут он услышал, что Эрна ходит босиком по своей комнате. Он угадывал свет в дверной щели, но не поднимал головы. Затаив дыхание, прислушивался он к этим нагим шагам. Мягкое постукивание пяток, от которого предметы в комнате дрожали так тихо, так по-свойски, так по-человечески, было не таким, как раньше. Бесцельно бродила Эрна по комнате. Что случилось? Что готовилось? Что замышляли эти грустно-неприкаянные шаги? Эти любимые, близкие ему шаги? У Хуго от боязливого предчувствия пересохло во рту. Эрна прервала свое рассеянное блуждание, она что-то искала, она налила воды в кружку. Эта кружка успокоила Хуго. Слава богу! Эрна здесь! Никаких тайных ночных дел не готовит, никаких переговоров с незнакомыми мужчинами не ведет. Это утешало. Была надежда, что она никогда его не оставит.
Все-таки в дальнейшем снова возникла, — хотя и один-единственный раз, — та же настоятельная необходимость, и фрейлейн Тапперт в полдесятого вечера, красиво одетая, вышла из своей комнаты и, бросив знакомый взгляд на своего питомца, сказала:
— Хуго, я пойду!
Вскоре после того произошло нечто в высшей степени неприятное. Был один из тех летних дней, когда словно кошки на душе скребут, — дней, сдавленных сводом катаральных небес, что в глухой неподвижности не могут излиться дождем. Короткие порывы ветра надрывно кашляли по улицам, но и они ничем не могли помочь. Хотя не упало ни капли, с земли парка поднимался расслабляющий мышцы болотистый пар. Свечки каштанов давно отцвели. Лапы широких листьев бессильно свисали с по-детски хрупких суставов ветвей. Кое-где виднелись колючие плоды, еще сочные и недозревшие. Хуго вспомнил бурый толстокорый каштан, у которого любил играть, когда был маленьким.
Однако не только природа, но и внутренний мир отбрасывал на происходящее зловещие тени. Пока бонна и ее питомец поднимались по узкой извилистой дорожке бельведерского холма, все было еще ничего. Искусственные скалы сдерживали разросшиеся вдоль тропы кусты и папоротник, который от нездешней сырости этих тропических дней налился соком, как темно-зеленая губка. Однако, едва добирались до плоской вершины холма, в карточном пасьянсе скал возникала брешь, дававшая свободный путь зеленому сумбуру городских джунглей. И тут на дорожке, прямо под ногами Эрны и Хуго, завозилось какое-то бурое гадкое животное.
— Жаба, Хуго! — За этим звонким восклицанием легкого испуга сразу последовала фраза, полная теплой жалости: — Смотри, она ранена, бедняжка. Кто-то, должно быть, наступил на нее.
Хуго прижал локти к бокам и, выпрямившись, застыл. Он всегда так делал в неприятные минуты, когда, к примеру, родители представляли его своим знакомым. Ему хотелось закрыть глаза или отвернуться. Все же он остался в такой принужденной учтивой позе и уставился, завороженный, на смертельно раненую жабу, которая не могла, несмотря на свой страх, отползти. Для городского ребенка, только в каникулы узнававшего покоренную и наполовину подделанную природу, разные породы животных не были равнозначными и само собой разумеющимися. Возможно, Хуго до этого никогда еще не видел жабы живьем. В его сознании жаба давно была образом, вызывающим отвращение, сказочным существом, мерзким и злым, наряду с ядовитыми змеями. Наблюдение подтверждало теперь внутренний образ. И все-таки злому и мерзкому тоже приходилось так ужасно страдать! Рой черных мух жужжал над телом волочащегося животного. Маленькие стервятники преследовали даровую гниющую добычу. Хуго потянул Эрну за руку, вялую от рассеянности и жалости.
На обычном месте — в ротонде с маленькой, но возбуждающей статуей посередине — уже расхаживал Титтель. В первый раз он пришел раньше Эрны. В его облачении было сегодня что-то новое, своеобразное, неумолимо-решительное. На его канареечно-желтые, со шнурками, ботинки надеты были, как всегда, галоши, охраняющие ступни от нездоровой почвы. Через руку висело потрепанное пальто, которое защитило бы его от приближающейся непогоды. Его рука — она походила на выцветшую и севшую от плохого мыла тряпку, — держала трость. Эта трость заканчивалась странной, прямо-таки дерзкой клюкой, косо выгнутой вперед, подобно носу марабу и, казалось, вырезанной из рогов какого-то опасного зверя. Человек был полностью вооружен и огражден, как крепость, и одновременно весь на взводе, как заряженное ружье. Его большой, с тонкими губами, рот готов был поглотить, казалось, все лицо. Это было вовсе и не лицо, а симметричный, от носа раздвоенный блеск очков. На правой щеке больше чем обычно бросался в глаза рубец от удара рапирой; сегодня он воинственно пылал. Титтель церемонно и укоризненно засунул часы в кожаный футляр, замирающим голосом поздоровался: