Мы сидели друг против друга.
У меня перед глазами покачивался серебряный женский торс, а Барбьери рассказывал.
В окрестностях С. на одном из холмов находится очень старое аббатство бенедиктинцев. В 1824 году произошло землетрясение или оползень, отчего разрушилась принадлежащая аббатству и стоявшая немного в стороне романская церковь. Руины до сих пор по неизвестной причине не разобраны. Монахи уклоняются от предмета вечного спора между светскими властями и духовенством. Ввиду опасности для жизни место разрушения обнесено длинным и высоким забором с острыми прутьями. Никому не разрешается заходить за ограду, только у аббата есть ключ.
Барбьери с искрящейся страстью описывал, как он, посетив С., подобно чуткому зверю кружил все время около запретных руин, без всякого разумного основания, доверяя своей интуиции, и как он, незаметно присоседившись к недоверчивому аббату-бенедиктинцу, познакомился с ним за бокалом вина. Он рассказал мне о ежедневных играх в горелки с хитрым монахом, как он, строя козни против монастыря, прочесал всю местность, пока наконец не держал в безжалостных руках «скользкого ельца» — бенедиктинца.
Дрожащим голосом описывал он, как пробирался среди руин церкви, и изображал свое полуобморочное состояние при виде зала, полного сокровищ, — ведь шедевры итальянского искусства, все мастера раннего Ренессанса оказались в этом разрушенном храме Божьем. Разрисованы были главные и боковые алтари, неф, хор, стены, кафедра, ризницы, даже склепы и подвалы.
Тут антиквар сделал паузу и быстрым беглым взглядом убедился в моей доверчивости. Он коснулся моего колена:
— Я рискую своей жизнью, профессор, и верю: вы меня не предадите. Вероятно, я как-нибудь свожу вас туда. Вы увидите нечто величественное. Однако нужно осторожно вести себя с этими монахами. Еще лет сто мы не будем готовы к инвентаризации. У меня тайный договор с Ватиканом. Будет очень печально, если долларьери что-нибудь узнают. Следующий год — anno santo [62] . Священники будут продавать, так как Церковь нуждается в деньгах. Вы понимаете? Долларьери только понюхают сокровища, а уж продавать на публичных торгах буду я. У Церкви власть «вязать и разрешать». Почему бы ей не заключить договор со мной? Заботы, профессор, заботы…
Он вернулся к теме аббатства
— Представьте себе, друг мой, как в фильме, лунную ночь, ветер! Я и приор несем фонари. За мной пять монахов в белых рясах. Выставлены дозорные посты. И мы достаем великие реликвии из священной пещеры, о, божественные реликвии! Только представьте себе это!
Я живо себе это представляю и слышу, кажется, быструю приглушенную музыку, сопровождающую фильм, — музыку, которая подошла бы к сцене с заговорщиками.
Барбьери громко ударил тростью по полу.
— Итак, теперь вы знаете, откуда этот Чимабуэ. Я, профессор, обогащаю мир, а не самого себя. Семьдесят пять процентов получат бенедиктинцы. А кто рискует? Я!
Он воскликнул:
— Но мир ненавидит меня! Возьмите Дюбоска! У Дюбоска нет ни души, ни глаз для понимания искусства, зато есть триста миллионов долларов. Музейщики и искусствоведы танцуют под его дудку. Он приказывает: «Вот подходящий момент скомпрометировать старого Барбьери! Он мне мешает! Что мы с ним сделаем, Смизерс?» И доктор Смизерс, доктор Глазгоу, как рабы, склоняются в глубоком поклоне. «Как прикажете, ваше Долларовое Величество!» И через четыре недели публикуются статьи доктора Смизерса и доктора Глазгоу, где виляющие хвостами сторожевые псы утверждают, будто буква М в подписи под той или иной мадонной 1322 года только в 1347 году вошла в обиход. Это, мол, наука! Эксперты и искусствоведы повержены! Дюбоск же дарит Смизерсу пять фотографий в бриллиантовых рамках. И я, профессор, я, у которого есть и глаза, и душа…
Антиквар вскочил, будто рвался уничтожить врагов.
— Им со мной лучше не связываться! В новой Италии можно положить конец их проискам! Знаете ли вы, кто такие эти шпионы от искусства и внимающие им ротозеи? Я знаю, кто они такие, — прошипел он. Фиолетовые пятна торжества выступили на его щеках. — А вы знаете, что состоится сегодня в нашем городе?
Он прошептал стыдливо:
— Конгресс гомосексуалистов, профессор! Расскажите и напишите о сборище этих господ! Скотское извращение в нашей новой, мужественной Италии!
Однако конгресс гомосексуалистов оказался для Барбьери, видимо, весьма кстати.
— Может ли фашистская Италия позволить себе такой разврат? Могут ли шляться здесь такие вот Смизерсы? Нет, нет, нет, профессор! Покончить с ними!
Он тихо договорил:
— Я написал дуче длинное письмо и привлек его внимание к этому шабашу.
Со зловещей вибрацией в голосе, которая любое сомнение расценивает как государственную измену, он спросил:
— Вы знаете, что Бенито Муссолини читает любое письмо каждого итальянца?
Я согласился, что одно это — удивительное достижение. Тут он громогласно высказал свое вероисповедание:
— Дуче рассматривает как свою высшую цель защиту собственности итальянцев от незваных гостей.
Тони, просунув голову в приоткрытую дверь, доложил:
— Там двое господ, а также обед для вас, хозяин!
Антиквар протяжно застонал:
— Господа, все эти господа… Кому я этим обязан, если не вашему Саверио, профессор…
Мы спускались по лестнице. Внезапно он остановил меня:
— Семь женщин в моем доме, семь потребительниц, и младшей дочери уже семнадцать. Если одна получает новые меха, то и другие должны получить, в сумме — семь вещей. И мех должен быть дорогим. На то я и Барбьери. Войдите же в мое положение! Какую помощь я получаю, какое удовлетворение, какое обслуживание? Мерзавец приносит мне обед в корзине, как каменщику. Поведайте об этом всему миру, профессор! Вам не поверят.
И, тоном страдальца:
— Мне нужен был сын. У Дюбоска трое сыновей, и все они в деле.
Барбьери с новой силой овладела горькая обида, и он стал подробно описывать приступ бешенства Саверио, с которого началось помешательство, и жалкую участь Бенедетто да Маньяно. Рука, вцепившаяся в мой пиджак, дрожала.
— Он обманывает и вас, и меня, профессор! Подумайте о моих словах! Его безумие — это вымогательство… Кого же обвиняют в конце концов? Меня, и опять меня!
Не знаю, почему я не распрощался на лестнице, а позволил антиквару проводить меня в другую комнату. Пожалуй, в этом сказался остаток желания познать истину. Однако не увидел ли я более чем достаточно?
Наступила ночь.
Господа, о которых докладывал Тони, стояли в комнате, где часть стола была покрыта несвежей скатертью. Я узнал графиню Фагарацци и увидел незнакомого господина, которого Барбьери представил как адвоката Санудо, мне же подарил немецкое имя и такой пространный титул, о котором я не мог и мечтать.