Заставить Атали говорить ей "ты" Тимее и вовсе не удавалось. Однако самым утонченным измывательством с ее стороны было постоянное восхваление супругов друг перед дружкой; тут Атали оказывалась поистине неистощима на выдумки.
Оставаясь наедине с Тимеей, она завистливо вздыхала: "Ах, Тимея, какая вы счастливая! У вас прекрасный муж, и он так любит вас!" Стоило прийти домой Тимару, и она с невинным видом осыпала его упреками: "Что же вы так долго пропадали? Тимея заждалась вас, прямо места себе не находит. Сделайте ей сюрприз: войдите потихоньку и закройте ей сзади глаза; пусть угадает, кто это".
И супругам приходилось сносить эти оскорбительные до глубины души издевки, прячущиеся под маской подобострастия, угодливости, ласки. Ведь они не были счастливы, и Атали это прекрасно знала.
Ее усмешливое лицо повсюду подкарауливало их в собственном доме, настигало в самом укромном убежище, от этой навязчивой мести, раздражающего раболепия, язвительной угодливости невозможно было скрыться.
И оба сносили это.
Зато когда Атали оставалась одна, когда сбрасывала маску, столь мучительную и для нее самой, и для других, уж тут-то она давала волю злости!
Уединившись в своей комнате, нещадно колотила она об пол злополучную щетку, которую давеча позволила Тимее выхватить у себя из рук, ручкой щетки со всей силы обрушивала удары по чем попадя. Притворялась, будто выбивает пыль из стульев и кушеток, а на самом деле давала выход своей злости. Если шлейф платья ненароком застревал в дверях или рукав цеплялся за дверную ручку, Атали, скрипнув зубами, делала сильный рывок, и тут уж, к ее радости, либо платье рвалось, либо дверная ручка отскакивала напрочь. Разбитые чашки-тарелки, треснутые бокалы, хромые стулья свидетельствовали о тех несчастливых минутах, когда вынуждены были остаться наедине с Атали.
В особенности доставалось одному безответному объекту, на который Атали обычно разом изливала свою копящуюся по капле ярость. Безответный объект этот вовсе не был лишен дара речи, просто он имел несчастье доводиться Атали матерью. Мама Зофия норовила, бедняжка, держаться от дочери подальше и пуще огня боялась остаться с ней с глазу на глаз. Она была единственным человеком в доме, кто слышал истинный голос Атали, кто каждый день имел возможность заглянуть в бездонный омут ненависти, переполняющей душу дочери. Госпожа Зофия боялась спать в одной комнате с дочерью и в минуту откровенности показала кухарке свои испещренные синяками руки: то были следы прелестных ручек Атали. Стоило дочери, изнемогающей от сдерживаемой злобы, очутиться подле госпожи Зофии, как она, с вывертом ущипнув мать за руку, шептала ей на ухо: "Зачем произвела меня на свет?".
А уж какое наслаждение доставляло ей пнуть ногой любимую собачку Тимеи!..
Не меньшую радость испытывала она, досаждая Тимее мелкими кляузами: слуги в доме никудышные, опять сколько добра перепортили, зато языками чесать да сплетни распускать - тут они первые. И на каждый день у нее находилось что донести Тимее.
Завершив очередной день, проеденный под знаком показной лести и скрытого неистовства, Атали отправлялась ко сну. Ей не требовалась ничья помощь, чтобы раздеться, - она срывала с себя одежды: шнуровка, затянувшаяся узлом, безжалостно обрывалась, пряди распущенных волос ни за что ни про что страдали под резкими рывками гребня, а если и гребню они не поддавались, Атали, зажав в кулаке, рвала их и дергала, словно волосы были не ее, а чьи-то чужие, словно они в чем-то провинились. Пнув ногой сброшенную на пол одежду, она задувала сальную свечу, позволяя тлеющему фитилю наполнить комнату удушливой гарью. Бросившись на постель, Атали впивалась зубами в подушку и грызла ее, мысленно рисуя картины адских мук. Сон приходил к ней поздней ночью лишь после того, как она слышала: где-то в глубине дома хлопнула дверь. Молодой супруг удалился в свою одинокую спальню. Эта мысль наполняла Атали радостью, и она засыпала.
Уж ей ли было не знать, что молодожены вовсе не счастливы!
Затаив злорадство, она ждала, к чему это приведет.
Ни муж, ни жена ничем не выдают себя.
Нет промеж них ни жарких перебранок, ни размолвок. Даже неосторожный вздох не вырвется ни у одного из супругов.
Тимея все та же, что прежде, только муж день ото дня становится мрачнее. Битый час просиживает он подле жены иной раз, держа ее руку в своей, но в глаза ей не взглянет; затем встанет и удалится, не сказав ни слова. Мужчины не столько умеют властвовать своими чувствами, как женщины.
Одно время Тимар взял за обыкновение, отправляясь в какую-нибудь поездку, говорить, к какому сроку его ждать, а на самом деле возвращался раньше. А то наведается к жене в неурочный час, когда его никто не ждет. Делает вид, будто вернулся домой ненароком, и не желает выказать, что его влечет домой. Но причина у него на лице написана. Его терзают подозрения. Он боится.
В один прекрасный день Михай объявил дома, что должен отбыть в Левтинц, откуда возвратится лишь через месяц. Все дорожные приготовления указывали на то, что он действительно собирается долго пробыть в отлучке.
Когда супруги при расставании обменялись поцелуем - холодным, показным, условным поцелуем, - Атали присутствовала при этом. Она улыбалась.
Иной, пожалуй, и не заметил бы это улыбки, не почувствовал бы заключенной в ней ехидства, какое ощутил Михай.
Злорадство, презрительная насмешка над одураченным мужем проскальзывали в этой улыбке, словно бы говорящей: "Скатертью дорожка!..".
И Михай занозой в сердце увез с собою эту коварную усмешку.
До полудня ехал он с этой тяжестью на сердце, держа путь к Леветинцу, а в полдень повернул повозку и к ночи возвратился в Комаром.
В его кабинет вел отдельный вход, а ключ от двери Михай всегда носил при себе, так что он смог проникнуть в дом, никого не ставя в известность о своем прибытии. Из кабинета, миновав смежную переднюю, можно было попасть в спальню Тимеи.
Его юная супруга не имела обыкновения запирать дверь своей спальни. Перед сном она подолгу читала, и горничная, как правило, заглядывала к ней, чтобы проверить, погашена ли свеча.
Позади спальни Тимеи находилась комната Атали и госпожи Зофии.
Михай неслышно приблизился к двери и осторожно приотворил ее.
В доме царила тишина, все обитатели его спали.
Молочно-белый абажур ночника приглушал свет, комната была погружена в мягкий полумрак.
Михай отдернул полог: перед ним покоилась на постели все та же спящая непорочная статуя, которую некогда ему с таким трудом удалось оживить в каюте "Святой Варвары". Вот и сейчас сон ее казался таким же глубоким. Она не почувствовала присутствия Михая, не видела его сквозь сомкнутые ресницы. А ведь женщина, если любит, способна даже во сне, с закрытыми глазами узреть любимого человека.
Склонившись над спящей Тимеей, Михай прислушался к биению ее сердца; оно билось ровно, спокойно.
Ни одной предательской приметы... Ни глотка пищи изголодавшемуся чудовищу, алчущему добычи.