Денису подумалось, что уж граф-то, во всяком случае, своё вино не разбавляет.
— Позвольте мне показать вам ещё пару вещей, — сказал старик.
Они прошлись по дому, разглядывая мраморные фрагменты, гравюры, инталии {105}, монеты, пока не появился слуга — чисто выбритый, довольно костистый старик, которого граф представил как Андреа, — объявивший, что чай подан. На душе у Дениса стало немного спокойнее; обольстительное очарование этого дома постепенно проникало в него. Ему пришло в голову, что граф отличается от людей искусства, которых он до сей поры знал: большей глубиной, большей правотою суждений. Денис уже решил, что ещё возвратится сюда, чтобы вновь вслушаться в этот мелодический голос, чтобы побольше узнать о жизни эллинов, до настоящего времени бывшей для него книгой за семью печатями. Никто ещё не разговаривал с ним так, как граф. Пожилые люди, снисходившие до того, чтобы его просвещать, неизменно избирали тон отчасти шутливый, полуизвиняющийся, но высокомерный. А граф принимал его всерьёз, приглашая прямо, по-мужски выражать свои мысли, это льстило Денису и наполняло его радостью, освобождая от скованности и врачуя уязвлённое самоуважение.
— Так ваша матушка желала бы видеть вас в Парламенте? — спросил граф. — Политика, как ни крути, занятие довольно грязное. А копаться в грязи, сохраняя руки чистыми, невозможно. У нас тут есть депутат, коммендаторе Морена — впрочем, разговор о нём не сулит ничего приятного. Позвольте мне задать вам вопрос, мистер Денис. Почему вообще существуют политики?
— Я полагаю, ответ состоит в том, что человечеству выгодно, чтобы кто-то его направлял.
— Во всяком случае, это выгодно тому, кто его направляет. Ваш достойный сэр Герберт Стрит прислал мне недавно охапку книг, посвящённых идеальному обществу будущего. Прогнозы социалистов — этого рода литература. Он, если вы знаете, помимо прочего принадлежит к числу тех, кто норовит сделать мир более совершенным. Меня его книги позабавили сильнее, чем я ожидал. Это ведь очень древнее заблуждение — полагать, что изменив форму правления, удастся изменить и человеческую природу. Да и в иных отношениях эти мечтатели попадают пальцем в небо. Ибо что нам на самом деле требуется, как не сколь возможно более простая общественная система? Вообразите себе состояние дел, при котором все в той или иной степени состоят на службе общества — какое, кстати, удобное слово! — совершая разного рода патриотические поступки. Кругом одни официальные лица, и каждый контролирует каждого! Это будет похуже испанской Инквизиции. В Толедо человек ещё мог выжить, объявив себя сторонником определённых жёстко установленных мнений, что доставляло ему разумную степень личной свободы. А при социализме его ничто не спасёт. Нестерпимый мир! Когда человек перестаёт размышлять, он становится идеалистом.
— Пожалуй, — не очень уверенно откликнулся Денис.
Его вдруг осенило, что может быть этим и объясняется, почему у него такой туман в голове, — отсутствием настоящего занятия или руководящего принципа. В общем-то он о таких вещах особенно не задумывался. Стать политиком — это был один из проектов, который он никогда не воспринимал всерьёз. Немного помолчав, он заметил:
— Я всё смотрю на тот портрет. Очень славная вещь.
— Маленькая пастель? Это набросок, который я сделал с моей дочери, Матильды, когда она гостила здесь на Рождество. Бедняжке удаётся приезжать ко мне лишь во время каникул, на острове невозможно получить приличное образование. Правда, я время от времени навещаю её. Как видите, живописец я не из сильных!
— Вы просто бережливы в отношении оттенков. Похоже на одну из работ Ленбаха, виденную мной во Флоренции, та же манера.
— Вас влечёт к искусству, — сказал граф. — Почему бы не посвятить себя ему? Хотя, возможно, общественные условия Англии этому не благоприятствуют. Вон там лежит пришедшее нынче утром письмо от моего друга; вы знаете его имя, я не стану его называть. Известнейший член Академии, чья жизнь как бы олицетворяет бытующее у вас отношение к искусству. Прекрасный человек. Большой поклонник охоты и рыбной ловли, любимец Двора, признанный авторитет в области реформы костюма. Он и написал-то ко мне в этот раз, чтобы выяснить кое-какие частности греческого костюма, нужные ему для лекций, которые он читает в Женском Союзе {106}. Для него искусство — не ревнивая возлюбленная, но покладистая спутница, всегда готовая по-дружески закрыть глаза и разрешить любовнику немного порезвиться на стороне, — по временам увлекаясь какими-то иными идеалами и вообще получая удовольствие от хорошего общества. Вот вам рецепт счастливой жизни. Но шедевра так не создашь.
— Думаю, что я относился бы к делу серьёзно, — сказал Денис. — Я бы разбрасываться не стал.
Он и вправду так думал. Стать художником — внезапно он понял, что в этом и состоит его подлинное призвание. Отказаться от удовольствий, вымуштровать свой ум, вести жизнь, полную самоотречения, смиренно черпать вдохновение в творениях великих мастеров… Обрести, как этот старик, безмятежность, отказаться от всего поверхностного, чрезмерно бойкого, заимствованного с миру по нитке — от разного рода умственных шалостей…
Но едва это видение вспышкой света пронеслось перед его внутренним взором, как он вспомнил о своей беде. И намерение стать всемирно известным художником сразу показалось бессмысленным. Всё рухнуло. Отныне ему ни в чём не найти утешения.
Тем временем граф не без тревоги взирал на мрачное лицо своего собеседника, чей безупречный профиль вполне мог выйти из-под одушевлённого мыслью резца Лисиппа {107}. Граф гадал, какими словами мог бы он изгнать меланхолию Дениса. В тот вечер у Герцогини юноша выглядел таким весёлым, казалось, он явился туда прямиком из какого-то солнечного диалога Платона. Ныне в глазах Дениса тускло мерцало настоящее горе. Что-то случилось. С ним что-то неладно; впрочем, думал граф, не всё ладно и с миром, если он не способен найти для такого человека занятия лучше, чем раздача булочек с маслом сплетникам и сплетницам, собравшимся со всех концов света на приём к старухе.
Денис поднялся, произнося:
— Жаль, что нельзя остаться у вас подольше. Уже довольно поздно. К сожалению, мне пора.
Он протянул графу руку.
— Боюсь, вы застали меня в настроении несколько унылом и угнетённом, — сказал, испустив чрезвычайно артистический вздох, старик. Лицо его обратилось вдруг в лицо человека, измученного заботами. На самом-то деле, им владела радость, подобной которой он не испытывал многие годы, — услышав новость о скором появлении мистера ван Коппена, он помолодел лет на пятьдесят и, когда бы не врождённая сдержанность эллина, пустился бы от счастья в пляс.
— Простите мою подавленность, — продолжал он. — Порою никак не удаётся с собой совладать. Больше подобного не повторится! Когда вы навестите меня в следующий раз, я постараюсь показать себя более занимательным собеседником. Я рассказал бы вам о моих печалях, если бы думал, что мне это как-то поможет. Но перекладывать своё бремя на плечи другого — какой в этом прок? Друзья разделяют наши радости, но в горестях каждый человек одинок. Этому научаешься быстро! Так же быстро, как постигаешь пустоту разговоров об утешении, которое способна дать философия, и успокоении, даруемом верой, не правда ли? Я думаю, даже вам знакомы минуты уныния.