— Этот оттенок зеленого вам очень идет, — сказал Тод.
Фей красовалась перед ними.
— А мне казалось, он немножко вульгарен… понимаете, чересчур ярок.
— Нет, — с энтузиазмом возразил Клод, — он изумителен.
Фей вознаградила его за комплимент особой загадочной улыбкой, завершившейся облизыванием губ. Это была одна из ее излюбленных ужимок — и наиболее действенных. Казалось, она сулит какие-то неизведанные интимности, но на самом деле она была такой же простой и автоматической, как слово «спасибо». Фей расплачивалась ею со всеми и за все, даже самое пустяковое.
Клод попался на нее так же, как часто попадался Тод, и вскочил на ноги.
— Может быть, вы присядете? — сказал он, галантно предлагая свое кресло.
Она приняла предложение, повторив загадочную улыбку и облизывание губ. Клод поклонился, но, осознав, что все за ним наблюдают, и боясь показаться смешным, дополнил поклон ироническим взмахом руки. Тод подошел к ним, потом присоединились и Эрл с Мигелем. Любезничал Клод, а остальные стояли рядом, уставясь на нее.
— Вы работаете в кино, мистер Эсти? — спросила она.
— Да. Вы, конечно, снимаетесь?
Все услышали молящую нотку в его голосе, но никто не улыбнулся. Они не осуждали его. В разговоре с ней было почти невозможно не сбиться на этот тон. Мужчины не могли удержаться от него, даже когда здоровались.
— Не совсем, — ответила она, — но надеюсь — в скором времени. Я снималась в массовках, а настоящего случая у меня еще не было. Думаю, он скоро представится. Случай — я больше ничего не прошу. Актерство у меня в крови. Понимаете, мы, Гринеры, давно связали свою судьбу с театром.
-Да… я…
Она не дала ему кончить, но ему было все равно.
— Нес опереткой, а с настоящим драматическим… Конечно, для начала пусть это будет даже водевиль. Случай — я больше ничего не прошу. Последнее время я покупаю много туалетов — ведь просто так он не придет. В удачу я не верю. Удача, говорят, это просто упорный труд, а я желаю трудиться не меньше, чем кто бы то ни было.
— У вас восхитительный голос, и вы хорошо им владеете.
Он не мог удержаться. Увидев однажды эту загадочную улыбку и все, что ей сопутствовало, хотелось вызывать ее снова и снова.
— Я хотела бы выступить на Бродвее, — продолжала она. — Теперь ведь с этого надо начинать. Если у вас нет сценического опыта, с вами никто и разговаривать не станет.
Она говорила и говорила, объясняя ему, как добиваются успеха в кино и как она намерена его добиться. Все это была сплошная чепуха. Она мешала обрывки плохо понятых советов из профессиональных газет с заметками из бульварных киножурналов и сопоставляла все это с легендами, окружающими кинозвезд и кинодеятелей. Без всякого видимого перехода возможное превращалось в вероятное и оказывалось неизбежным. Сначала она изредка останавливалась, дожидаясь, чтобы Клод с одобрением подхватил ее слова, но когда она разошлась, все ее вопросы стали риторическими, и поток слов струился бесперебойно.
Никто ее, в сущности, не слушал. Все с головой погрузились в наблюдение за тем, как она улыбается, смеется, трепещет, шепчет, негодует, закладывает ногу на ногу и сбрасывает обратно, высовывает язык, расширяет и прищуривает глаза, встряхивает головой, расплескивая платиновые волосы по красному плюшу спинки. Странным в ее жестах и гримасах было то, что они вовсе не иллюстрировали ее рассказа. Они были почти беспредметны. Ее тело как будто понимало, до чего глупы ее слова, и пыталось возбудить слушателей до состояния всеядности. Сегодня ей это удавалось; никому и в голову не пришло смеяться над ней. Единственное, что они сделали, — это еще теснее обступили ее кресло.
Тод стоял вне круга, наблюдая ее в просвет между Эрлом и мексиканцем. Ощутив легкое похлопывание по плечу, он понял, что это Гомер, но не обернулся. Когда похлопывание повторилось, он отбросил руку плечом. Через несколько минут он услышал скрип башмаков и, оглянувшись, увидел уходящего на цыпочках Гомера. Гомер благополучно добрался до кресла и со вздохом сел. Он положил тяжелые руки на колени — каждую на свое — и некоторое время созерцал их. Почувствовав на себе взгляд Тода, он поднял глаза и улыбнулся.
У Тода его улыбка вызвала досаду. Это была одна из тех раздражающих улыбок, которые словно говорят: «Друг мой, что вы можете знать о страдании». Было в ней что-то очень покровительственное и самодовольное, какой-то невыносимый снобизм.
Его бросило в жар и затошнило. Он повернулся к Гомеру спиной и вышел через парадную дверь. Демонстративный уход не удался. Его сильно шатало, и, добравшись до тротуара, он вынужден был сесть на обочину и прислониться к финиковой пальме.
Оттуда, где он сидел, не видно было города в долине под каньоном, но зарево его висело в небе, как раскрашенный от руки зонтик. Неосвещенная часть неба за краями зонтика была густо-черной, без синевы.
Гомер вышел из дома за ним и столбом стоял позади, не решаясь приблизиться. Он мог бы так же тихо уйти, и Тод бы его не заметил, если бы не опустил голову и не увидел его тень.
— Привет, — сказал он.
Он показал Гомеру, чтобы тот сел рядом.
— Вы простудитесь, — сказал Гомер.
Тод понял, почему он медлит. Гомер хотел убедиться, что Тод в самом деле будет рад его обществу. Тем не менее Тод не повторил своего приглашения. Он даже не оглянулся второй раз. Он не сомневался, что страдальческая улыбка до сих пор украшает лицо Гомера, и не желал ее видеть.
Он удивлялся, почему все его сочувствие вдруг превратилось в злость. Из-за Фей? Он не мог этого признать. Потому что он ничем не может помочь Гомеру? Это объяснение было более удобным, но он отверг его еще решительнее. Он никогда не строил из себя целителя.
Гомер смотрел в другую сторону, на дом, наблюдал за окном гостиной. Когда кто-то засмеялся, он наклонил голову набок. Четыре коротких звука, отчетливо музыкальные ноты, ха-ха, ха-ха, исходили от карлика.
— Вы могли бы у него поучиться, — сказал Тод.
— Чему? — обернувшись, спросил Гомер.
— Да ладно.
Его раздражение обидело и озадачило Гомера. Тод почувствовал это и жестом предложил ему сесть — на этот раз настойчивее.
Гомер повиновался. Он сделал неудачную попытку опуститься на корточки и ушибся. Он сел, потирая колено.
— Что такое? — наконец спросил Тод, пытаясь проявить душевность.
— Ничего, Тод, ничего.
Он был благодарен, и улыбка стала шире. Тод не мог не замечать всех ее раздражающих атрибутов — смирения, доброты, покорности.
Они сидели тихо, Гомер — ссутулив массивные плечи, с мягкой улыбкой на лице, Тод — нахмурясь и крепко прижавшись спиной к пальме. В доме играл приемник, и его рев разносился по улице.
Они долго сидели, не разговаривая. Несколько раз Гомер порывался что-то сказать, но не мог выдавить из себя ни слова. Тод не пожелал помочь ему вопросом.