Старлинг хотела обхватить руками гудящую голову, но не могла: руки были привязаны к кровати. Еще утром мир был прекрасен, а теперь снова превратился в зловонную выгребную яму. Нужно было бежать отсюда как можно быстрей.
Парсимони снова замахнулась, целясь кулаком прямо в лицо своей жертвы. Старлинг едва успела повернуть голову в сторону, уклоняясь от удара, который сломал бы ей нос. Но все равно было больно. Парсимони била как мужчина.
— Я покажу тебе, где золото, — закричала она.
— Какое золото?
— Ты знаешь, какое. Золото Когга. Мы разделим его на три части. Тебе, мне и Элис.
Парсимони села на край кровати.
— А мне кажется, с тебя хватит и того, что я не выдам тебя, потому что иначе уже сегодня твоя куриная шея окажется в петле виселицы в Тайберне, и я первая буду приветствовать палача. Получается, ты моя должница, Старлинг Дей. Ты обязана мне жизнью, поэтому мне полагается три четверти. Остальное можете поделить с Элис.
— Но я не убивала Когга!
— Неужели? А я считаю, что убила, да и судья со мной согласится. Тело в бочке, а богатство покойного у Старлинг Дей. И что скажет судья?
— Ладно, бери половину. Но ты ничего не получишь, если выдашь или убьешь меня. Развяжи меня. Пожалуйста, Парсимони. Я не убивала Когга. Но я видела, кто это сделал.
— Я подумаю об этом, Старлинг Дей. Позже. А сейчас мне нужно позавтракать. — Парсимони встала и повернулась к двери.
Старлинг запаниковала.
— Подожди. Может, пойдем и заберем драгоценности прямо сейчас, а? Там так много, Парси, всем хватит. Когг словно испанский галеон ограбил.
— Мне надо подумать.
Старлинг почувствовала, что ее сейчас опять стошнит. Она скорчилась на кровати.
— У меня есть идея получше, — произнесла Парсимони. — Может, скажешь мне, где золото, а я пойду и заберу его? Потом вернусь и развяжу тебя.
— Парсимони, умоляю! Если оставишь меня здесь вот так, то мне — одна дорога, в Бедлам.
— Это же так просто, милая. Чем раньше ты расскажешь мне, где искать, тем раньше я освобожу тебя.
Старлинг была на грани, но понимала, что, если расскажет, где искать драгоценности Когга, Парсимони не даст ей уйти. Она или убьет ее, или сдаст констеблю, и Старлинг отправится на виселицу.
— Сначала освободи меня, Парси. Так я ничего тебе не скажу. И где моя кузина?
— О, не тревожься о ней, милая. Она спит наверху.
От этих слов у Старлинг все похолодело.
— Ты же ей ничего не сделала?
Парсимони сжала губы.
— А если и сделала? Тогда мы с тобой получим больше, ведь так?
— Знаешь, Булли…
— Господин Булл, Дэнис.
— Господин Булл, прошлым летом, когда наступила жара, мне поручили убивать собак.
— Я не знал об этом, Дэнис.
— Я ненавидел эту работу, господин Булл. Каждый день по приказу городских властей мы отлавливали их и убивали всеми известными способами, топили, душили, перерезали горло, забивали камнями. Я понимал, что это необходимо, собаки — разносчики чумы, но мне эта работа не нравилась.
— Работа есть работа, Дэнис.
— Конечно, вы правы, но наша семья всегда держала собак. Я обучал их ловить кроликов и зайцев.
Саймон Булл взглянул на юношу и покачал головой. На них сообразно обстоятельствам была черная одежда, фартуки, какие обычно носят мясники, и маски, и, как и подобает палачам, они стояли, поигрывая мускулами. Огромная рука Булла лежала на рукоятке топора. Он знал, что являет собой устрашающее зрелище; Булл много часов провел перед зеркалом, репетируя позу. Хорошо, когда осужденный не страшится того, что с ним должно произойти. А то однажды ему пришлось бегать за одним знатным молодым человеком вокруг эшафота, словно какая-нибудь селянка за курицей, пытаясь поймать его. Грязная работа, кругом куски человеческой плоти, все залито кровью. Сегодня хлопот должно было быть меньше.
Они стояли у платформы, обтянутой черным бархатом. Ее возвели наспех. Два дня в зале раздавался стук молотков: шла подготовка к кровавому ритуалу.
— Мы здесь уже больше трех часов, господин Булл. Знай я, что задержусь здесь до десяти, то позавтракал бы поплотнее.
— Не волнуйся, скоро наедимся от пуза.
Послышался приглушенный разговор, и они обернулись. В одежде из черного бархата, высоко держа голову, вошла Мария, шотландский дьявол во плоти. За ней, причитая, парами шли шестеро специально отобранных слуг, трое мужчин и три женщины.
— Так вот, господин Булл, одна из собак, мастиф, посмотрела на меня такими печальными глазами…
— Тс-с-с, Дэнис, не сейчас, — тихо произнес Булл, когда затихли голоса двух сотен людей, собравшихся в зале. Это была странная мрачная группа: кто-то неловко шаркал, другие стояли неподвижно. Из очага вырывалось жаркое пламя, согревавшее их промокшие под дождем одежды, от которых начинал подниматься пар. Взгляды присутствующих были устремлены вперед в попытке разобрать на темном фоне помоста очертания облаченной в черное женщины, которая поднималась по ступенькам. Охранявшие ее алебардщики в доспехах поддерживали Марию под локти. Она села в специально приготовленное, задрапированное черным кресло. Булл взглядом следил за ней. Он не смотрел ей в лицо, его больше интересовала ее одежда и то, что у нее было с собой. Им будет чем поживиться. В руках она держала распятие из слоновой кости, а на шее висели бусы с золотым распятием и четки на запястье. Одежда осужденной была темной и мрачной, но хорошего качества, за нее можно было выручить приличные деньги. Черное бархатное платье можно разрезать на куски, размером дюйм на дюйм, и распродать как реликвию. На голове у Марии был чепец из белого батиста с белой льняной накидкой. Это тоже можно выгодно продать. Даже за ее платок из желтого шелка, который казался яркой вспышкой в свете пламени, он выручит не меньше фунта, а то и двух. Его человеку в Чипсайде это обойдется в кругленькую сумму; паписты хорошо платят за подобные реликвии.
Господин Бил, служащий Тайного совета, который привез в Нортгемптоншир Булла, Пикета и слугу Уолсингема, Джорджа Дигби, зачитал приказ, оглашая приговор обвиняемой в государственной измене и заговоре против Ее величества. Затем граф Шрусбери принялся исполнять протокол.
— Мадам, вы слышите, что нам приказано сделать?
— Делайте, что положено, — тихим, немного дрожащим голосом ответила Мария. — Я умираю за свою религию.
У Пикета засвербило в носу. От долгого стояния болела спина, а пустое брюхо требовало еды. Ему хотелось побыстрей покончить со всем этим, как вдруг поднялся какой-то священнослужитель, может епископ, и заговорил, а осужденная принялась бормотать что-то на латыни.
Наконец Мария упала на колени, и ее вдруг ставший громким голос прервал речь декана [40] Питерборо.