— Может, всё-таки выпьем? — перебил Меркулов, не понимая, к чему были сказаны последние слова. Не дождавшись ответа, режиссёр в который раз поднял графин. Поднеся его к свету, он дважды повернул увесистый сосуд так, что хрустальные зайчики, заиграв на стенках и не замечая ловушки, подстроенной человеком, радостно побежали вместе с содержимым вниз, в полные безразличия к происходящему рюмки, видевшие и не такое. И оттого спокойные… Как и люди, которые, попадая в расставленную ловушку, наполняются понемногу отравой, превращаясь в равнодушное стекло. Но страдают, и мучаются, и ревут по ночам.
Храм преподобного князя Александра Невского, чуть выше набережной, где сто лет назад присягали государю юнкера, встретил градоначальника настороженно. Училище, где воспитали их, а потом и расстреливали, располагалось тут же, в трёхстах метрах. Поэтому храм не доверял тем, кто впервые по собственному желанию, а не по протоколу заходил внутрь. Службы в тот день не было. Мужчина взял свечку, зажёг и поставил её под образом, как это и проделывал десятки раз. Во всех разах этих было одинаковым только одно — ни прежде, ни сегодня человек и душа не смогли встретиться, оставаясь по разные стороны иконы. Что поделать, вздохнул храм, ритуал пуст, коли участвует в нем незримо старый часовщик из Женевы.
— А где батюшка? — мэр обратился к служнице, принимающей требы.
— Вам что-то спросить?
— Да нет… то есть да, — после некоторых колебаний ответил он.
— Тогда подождите. Он занят. Исповедует нашего градоначальника.
— Градоначальника?
— Ну, да. Вон там, у клироса.
Только сейчас мужчина заметил двух человек у затемнённой правой стороны иконостаса.
— Так я же ваш мэр! Я! — Он с яростью рванул с себя парик и поморщился. — Третий раз за день.
Женщина, охнув, опустилась на пол.
Решительно направившись к иконостасу, неожиданный гость замедлил шаг и остановился в некотором отдалении. Ровно там, откуда пусть приглушённо, но были слышны отдельные слова и даже фразы.
— Да не в чем мне каяться, отец мой, — услышал градоначальник.
— Вот и начните с этого. Попросите у Бога прощения за то, что не помните даже мыслей, о которых сожалели бы.
— Мыслей? Я всегда думал о проступках!
— Проступки в Ветхом завете… а в Евангелиях Христос дает нам новые заповеди. Согрешаешь уже лишь помыслив, сын мой. В сердце своём.
— Тогда вы правы, не припомню. Сколько ж было дум в жизни? Может, и лукавых…
— На то и расчёт у дьявола. Отговаривает он от частого исповедания. На забывчивость рассчитывает. Вот ты, человече, в мыслях своих мечтал ли стать градоначальником? Стремился к этому?
— Конечно! Я хотел по мере сил сделать город лучше.
— Ой ли? Не радость ли в глазах ближних твоих, родных и друзей, гордость от покорения недостижимого другими влекли тебя на свершения? Ни разу не поступился ты совестью на пути том? И минут неприятных, о которых старался забыть, не было ли?
Человек, стоявший спиной к мэру, задумался. Между тем священник продолжал:
— Я помогу тебе. Неужто не нашлось достойных более дела великого? А если были, по праву ли место занимаешь? Коли действительно о народе думаешь? Или не только о нём? — Он помолчал, давая подумать над сказанным, и, вздохнув, словно стараясь облегчить размышления, тихо добавил: — Поведаю же, чадо, что безгрешным тебя может сделать лишь один ответ: «Не было, не было достойней меня, батюшка!» — священник испытующе посмотрел на собеседника. — Ну же, произнеси это. Брось первым камень.
Тот понурил голову.
— Разве не отталкивал локтями, пробиваясь? Разве не пользовался близостью тех, в чьих руках была судьба твоя? Никого не убеждал в своей преданности и верности?
— Никого не убеждал, но был предан.
Священник сокрушённо покачал головой:
— Кому-то предан? Или был предан кем-то? Один, один корень у слов этих, «преданность» и «предательство». Одно в другое легко обращается… не заметишь… Если предан человеку, то человеком и предан будешь. Только в верности Богу нет путаницы в словах коварных. Посреди же людей лукавы они.
— Прямо не знаю, что и сказать-то… Не пойму, есть или кажется…
— А ты проверь.
— Как?
— Всегда ли и все рады успехам твоим? Кроме тех, кто улыбался тебе, надеясь получить при этом. — Священник снова помолчал, перебирая чётки, и тихо произнёс: — Подумай и скрой от меня ответ, который огорчит тебя, человече.
Градоначальник стоял ни жив, ни мёртв и, сжимая в руке парик, лихорадочно пытался сообразить, что должен сделать. Прежняя решимость, уступив было место любопытству, полностью исчезла после услышанных слов. Захватив и второе, чему пыталась уступить место. Даже растерянностью состояние назвать было нельзя. И вдруг он отчётливо услышал:
— Не видел. Не встречал более достойных. Честнее и порядочнее. А жизнь людей сделать лучше — единственная цель. Вот так, отец мой.
— Ну так господь с тобой. Значит, всё-таки слепой… — ответил батюшка. — Значит, не время ещё. Только помни, когда там, — священник поднял глаза, — зададут вопрос: «Как такое могло случиться?», ответ: «Я делал это для людей, хотел, чтоб им было лучше» — не проходит. Он значил бы оправдание. А разве может быть оправдана хоть одна смерть от намерений твоих? Слегка потешился с экспериментом? Не дороговато ли оплачено личное благополучие? Твоё и семьи, конечно… Не проходит! Лучше бы рождённому на земле просто ходить по ней без благих порывов, нежели тысячи или сотни тысяч будут преданы смерти. Лучше спиться, чем попасть во власть. Потерять облик внешний, чем стать убийцей. Так-то, чадо.
— Но я не первый и последний президент великой страны… — попытался вставить тот.
Священник, не обратив на реплику внимания, продолжал:
— А главное, так отвечали все мировые злодеи. Каким-то людям они точно хотели сделать жизнь лучше. А иные и всем. — Он вздохнул. — Ступай, человече. — И, перекрестив его, направился к алтарю.
Тот повернулся и, сделав шаг, замер, увидев своё отражение. Несколько мгновений оба стояли в оцепенении. Вдруг державший парик дико закричал, бросившись на него:
— Сволочь! Ты же солгал! Солгал! Солгал! — Он тряс человека за грудки, брызгая слюной прямо в лицо. — Гадёныш! Ведь было! И достойнее, и порядочнее, и умнее! Всех, всех же покончали! И не ради народа! Так решили! Понимаешь, решили! Здесь-то меня приговаривать зачем? Здесь-то я каюсь в этом! Каюсь! Слышишь? Сволочь! Да как ты смел! За меня..! — Он с силой ударил кулаком в челюсть двойнику. Тот рухнул на пол со звуком рассыпающихся кусков гипса.
Повернувшись, как по команде, мужчина быстро покинул храм.
Градоначальника не удивило то, что возвращался он по перевёрнутому вверх дном городу. Сначала, задрав голову, шёл осторожно, но, не видя препятствий, осмелел и, размахивая руками, быстро зашагал вперёд. Вся жизнь, суета, толпы зевак остались там, наверху. Люди беспечно прогуливались вверх ногами по скверам под его любимый двенадцатый этюд Скрябина, который повторялся бесконечно. Крыши отдельных зданий проплывали совсем рядом. Машины разбегались по проспектам, весело и непринуждённо, будто мчаться вверх колесами было всегда их любимым занятием. «Может, им лучше так жить? — подумал он. — Вверх тормашками? Никогда бы не догадался. Интересно, а каким кажусь людям я? Наверное, идущим по гладкому небу, нет, озеру. Или по ровной поверхности, прозрачной и без препятствий. Мне не нужно обходить других. Огибать здания. Уставать, поднимаясь в гору. Мне просто нужно думать о них, и всё. Как легко и приятно лишь думать о людях. Интересно, как напоминают мне об этом они?»