Наконец строения стали ниже, и шагающий увидел набережную и море впереди. «Что-то не так», — он сильнее задрал голову и глянул на горизонт — тот вращался. Неожиданно центр города начал на глазах проседать, образуя гигантскую воронку, которая, увеличиваясь, стала засасывать улицы и здания. Вот повалились уже окрестности. За ними леса и какие-то степи с холмами. Вязко прогибаясь под волнами вдруг ожившей земли, словно нехотя, они с глухим стоном обрушивались в бездну. Радости человеческие вместе со своими упоительными подменами делили ту же участь. Описывая круги и набирая скорость, они проглатывались ненасытным чревом вперемежку с разбитыми окнами, расколотыми зеркалами и матрицами для отливки постаментов. Даже радость любви женщины к мужчине, как и радость материнства, оборачиваясь радостью упоения вызовом природе, уже без слова «мама», стремительно исчезала вместе с расправившими было плечи другими подменами вертепа наслаждений. Вот уже справа показался берег Дуная, который вытянулся вдоль края воронки и касался медленно сползающих к погибели отрогов далёких Гималаев. А с юга исполинской волной, вскипающей от аравийской жары, накатывалась кривизна океанской глади. Всё построенное, созданное, выращенное и воспитанное вместе со временем и человеком исчезало в небытии. «Воронка забвения!» — встрепенулось сознание.
— Это не я! — Градоначальник зажмурился от страха. — Это двойник! — прокричал он и замер. Когда же открыл глаза, всё было как прежде. Машины вновь неслись по проспектам. А люди, обманутые доступностью мороженого, с удовольствием разбирали лакомые стаканчики. Всё было бы по-прежнему, вверх ногами, если бы не одинокий мужчина, стоявший в этот момент на берегу пруда в Екатерининском парке. На его груди висел плакат:
«Латынина, Ксения, Алексеева! Умоляю, не топите моих внуков в крови. Они ещё маленькие и не знают, что по свету рыщут безжалостные тётки. По их души. Умоляю! Гоните своих мужей с кухни!»
Редкие прохожие останавливались и, прочитав, пожимали плечами. Другие крутили у виска. Но были и те, кто улыбался и жал руку.
«Он самый!» — послышалось за спиной мужчины, который невольно оглянулся и обомлел: в трёх метрах от него стоял самый узнаваемый в мире, правда, уже трупами человек — Ленин.
Женщина, с которой он подошёл и которую знала сегодня вся страна, прошипела:
— Да видел ли он когда-нибудь дождь? Мой дождь! — Она сделала несколько шагов назад и, упершись кулаками в бока, расставила ноги, встав за спиной мумии.
Только сейчас одинокий с плакатом заметил на той галифе. «Да она переодета мужчиной!» — мелькнуло в голове. — Где-то такое уже было». Но мысль перебил картавый голос:
— Послушайте, милейший! Мы пдишли не за золотом партии — мифом для политических бретёров. Оно стоит позади меня. Понимаете? Неужели вы думаете, что кто-нибудь из наших недобитков, назовись открыто, будет иметь успех? Разве что на «Охотном». Так нам, батенька, нужно всё. Всё! А не лаковые лимузины и рестораны на Тверском. Это детская болезнь…
— Владимир Ильич! — одернула «дама» и нервно поправила очки.
— Ах да… — Вождь опустил привычно вытянутую руку.
— Э-э… так вот, молодой человек… некдасиво. Непозволительно ростки-то, так сказать… того… Имена — самое ценное, что есть у нас… пока. Твёрдые руки и свинец понадобятся чуть позже. А попутчиков мы, — говоривший кивнул за спину, — потом… и в Майями достанем. Ледорубом. Впрочем… не то. Ах, да! Пделюбопытный вопрос для новой моей книжки… чуть не забыл: какое же уродство души надо иметь, чтобы публично демонстрировать его людям? Не очень, пдостите, заковыристо? С какой степени оледенения это становится необходимым? Я напомнил уже, мы сторонники холодного сердца и такого же оружия. — Он привычно заложил обе руки за пояс.
— Так спросите у Ксении. Ей постаканно известно. Размешивать снадобья не буду. Ваша спутница прекрасно с этим справляется благодаря и образованию.
— Ответил мужчина с плакатом и тут же добавил: — надеюсь, престижный диплом не прилагаемая к фамилии статусная бумажка и мадам все-таки получила что-то кроме него?
— Разумеется, — огрызнулась та.
— Тогда вы должны знать, — не отступался мужчина, — что счастье — социальная категория, зачать которую способен только коллектив и обязательно среди равных. Обязательно! Это как ребёнок — родителей не менее двух и они наги. Лишь потом ему говорят, что счастье в богатстве, образованности… а до того ребёнок честен и радостно играет с детьми сапожника. Так вы ребёнок или уже лицемерка?
— Рождаемая среди состоятельно равных… — процедила дама. — Состоятельных!
— Как же вы определите степень состоятельности? — Одинокий с плакатом вздохнул. — В три сотки, три машины или в три яхты?
— А это не ваше дело!
— Неужели только диплом? Не знать лобного места, на котором лежат головы «птенцов» всех революций?
— Любе-е-езная, — беря под руку женщину и увлекая за собой, пропел картавый, — вы же попались на бобах, что кур во щи. Точь-в-точь как с вопросом, помните? Один и тот же триста шестьдесят раз в году. Прям заевший винил. Будьте разнообразней, фантазируйте. Ведь можете! Гм… «революция норок»! Конечно, это рост после наших «пыжиков». А если, повторяю, пофантазировать? Кажется, ваше любимое занятие после пары шампанского? Постараться развить тему. Скажем, «революция горностаев» или «очковых змей»? — он вдруг остановился и внимательно посмотрел на даму. — Н-да… шутить никогда не умел. — Говоривший развернул изумлённую спутницу по ходу движения. — Запутывайте, запутывайте этих, — кивнув назад, продолжил вождь. — Учтите, неважно, чья она будет, барышня-то наша. Один вон, тоже «революшн» поёт. Та нехай поёть. Главное — наша с вами! А вот метод архиважен! И он у нас одинаков — подбить народ. Заметьте, здесь вы с нами. Или мы с вами, как хотите. Потом разберёмся, я уже говорил… Чёрт, забыл про картавость… Понимаете, милочка, — голоса быстро удалялись, — вот они всегда были такими на пдоклятой Руси. Здесь я с вами согласен. Помню, пока баржами, баржами топить не начали… а ведь на всех вдоде патронов хватало. И на тебе! Так что не проглядите, уж не проглядите! В затылок надо… самое верное, со спины, со спины! Проверено. — Говоривший вдруг хлопнул в ладоши, обернулся и громко произнёс: — сообщу ещё одну пделюбопытную, хм, слово-то какое липкое… вещь. «Зеркало нашей революции», как мы прозвали известного вам графа, говаривал: «Нет более далёких от нас людей, чем революционеры». Да-с. Такие вот парадоксы. И при этом, заметьте, добавлял: «Есть аристократия ума, а есть аристократия нравственности». Я бы уточнил, — он вновь повернулся к даме, — есть демократия разума и автократия нравственности. К последнему определению вы, милочка, практикуете вполне классовый подход: первую половину не признаёте, а ко второй никакого отношения не имеете. У вас не умирает любимый ребёнок в соседней комнате и каждую ночь. Ну не может такого быть. И это единственно правильная позиция. Так что с нами, с нами. Пдостите, конечно, но время сюсюканья прошло, бросайте, скидывайте маску».
«К чему мне привиделось такое? — Ошарашенный градоначальник снова замер. — Надо бы вечерком подумать, кто перевёрнут сейчас — я или бестолковый народ. А пока поднимусь-ка повыше, тьфу, или спущусь ниже, — взяв себя в руки, начал соображать он, но так и не решил. — Может, я слишком высоко и люди не могут разглядеть меня? Или они так низко? Нет, всё-таки до вечера внизу они, а я спущусь». Мэр так и сделал, но, видно, решение было неправильным, потому как тут же почувствовал боль в правой кисти. Нечто тяжёлое рухнуло вдруг на землю со знакомым звуком рассыпающихся кусков гипса. «Наверное, сильно размахивал рукою, задел что-то». — Догадка оказалась верной.